глаза — помнишь, какие у нее были глаза? Кристина умела так посмотреть — будто день настал и все стало светло, — то ли из-за свечей, но лицо ее напугало меня своей бледностью. «Вам плохо?» — спросил я. Жена не ответила. Посмотрела на меня долгим взглядом, молча, округлив глаза, и это мгновение было чуть ли не таким же долгим и красноречивым, как то, другое мгновение утром в лесу, когда я неподвижно стоял и ждал, чтобы ты или окликнул меня, или нажал на курок. Она смотрела на меня так внимательно, изучающе, словно ей важнее жизни было знать, о чем я в этот момент думаю и думаю ли я вообще о чем-то, знаю ли что-то?.. Это, судя по всему, было для нее важнее жизни. Всегда это самое важное — важнее добычи и результата: понять, что думает о нас жертва или тот, кого мы присмотрели себе в качестве жертвы… Кристина смотрела мне в глаза, будто хотела заставить признаться. Мне кажется, я тогда хорошо выдержал это ее разглядывание. В ту минуту, да и потом, позже, я был спокоен, лицо мое не могло ничего выдать ей. И действительно — до и после полудня в тот день, на той особой охоте, где я тоже немного успел побыть дичью, я принял решение: что бы ни готовила мне жизнь, я навеки сохраню тайну об этих рассветных минутах, никогда не расскажу двум моим наперсницам, Кристине и няне, о том, что мне пришлось узнать в то утро в лесу. Решил, что приглашу врача втайне понаблюдать за тобой, раз в душе твоей правит демон безумия, — так мне тогда казалось. Иного объяснения этим минутам я не находил. Близкий мне человек сошел с ума — я упрямо, чуть ли не в растерянности, повторял это про себя все утро и весь день, и такими глазами смотрел на тебя вечером, когда ты вошел к нам. Этим предположением я хотел спасти честь и достоинство человека как божьего творения и достоинство конкретного человека, ведь если ты в своем уме и у тебя была причина — все равно какая — поднять на меня оружие, то все мы, живущие в этом доме, потеряли человеческое достоинство: и Кристина, и я. Так я тогда объяснил встревоженный, удивленный взгляд жены, каким она встретила меня вечером после охоты. Она будто почувствовала ту тайну, что связала нас на рассвете. Женщины чувствуют такие вещи, так мне тогда казалось. Потом появляешься ты, переодетый к ужину, мы сели за стол. Мы сидим, болтаем, как в другие вечера. И про охоту говорим — что доложили доезжачие, о том, как один гость совершил ошибку и в буквальном смысле слова подстрелил козла, хотя права на это у него не было… Но про ту самую минуту ты ни слова не говоришь. Даже про свое приключение на охоте, как упустил могучего самца оленя. Про такие вещи принято рассказывать, даже если ты не прирожденный охотник. Ты не рассказываешь про упущенный шанс, про то, что раньше времени бросил охоту и, не предупредив, уехал обратно в город, а проявился только вечером. Все это, безусловно, странным образом противоречит принятым в обществе договоренностям. Хоть слово мог бы сказать о том, что случилось утром… но ты ни словом не обмолвился, будто мы и не охотились вместе на рассвете. Мы говоришь о другом. Спрашиваешь у Кристины, что она читала, когда ты вошел в гостиную. Кристина читала про тропики. Вы долго беседуете о книге, ты интересуешься, как она называется, расспрашиваешь, как на нее подействовало прочитанное, хочешь знать, каково это — жить в тропиках, ведешь себя так, будто тебя крайне заинтересовала тема, о которой ты ничего не знаешь, — я только потом узнал у торговца книгами в городе, что эту, как и другие книги на эту тему, именно ты привез и дал почитать Кристине за несколько дней до этого. Всего этого в тот вечер я еще не знаю. Я не участвую в вашем разговоре, ведь о тропиках мне ничего не известно. Позднее, когда я уже узнал, что вы мне в тот вечер изменили, я прокручивал в голове эту сцену, слышал произнесенные слова и с искренним удивлением для себя открыл, как вы оба идеально сыграли. Я же, непосвященный, ничего не мог из ваших слов заподозрить: вот вы говорите про тропики, про книгу, вообще о чтении. Тебе интересно мнение Кристины, особенно может ли человек, родившийся и выросший в другом климате, вынести условия жизни в тропическом лесу… Что думает по этому поводу Кристина?.. (Меня ты не спрашиваешь). А Кристина — она лично могла бы перенести дождь, испарения, удушающие жаркие туманы, одиночество, болото, гущу тропического леса?.. Видишь, слова возвращаются. Когда ты последний раз сидел здесь, в этой комнате, в этом кресле, сорок один год назад, ты говорил именно об этом: о тропиках, о болоте, о теплом тумане и дожде. И первые слова, которые ты произнес, вернувшись в этом дом, были «болото», «тропики», «дождь» и «горячий туман». Да, слова возвращаются. Все возвращается, дела и слова совершают круг, иногда облетают весь земной шар, а потом встречаются, соприкасаются и что-то закрывают, — безучастно произносит генерал. — Об этом ты говоришь с Кристиной в последнюю вашу встречу. Ближе к полуночи ты просишь коляску и уезжаешь в город. Вот что произошло в тот день, когда случилась охота, — заканчивает он, и в и его голосе за четкостью изложения, системно и подробно изложенными выводами слышится старческая удовлетворенность.
15
— Когда ты уходишь, Кристина тоже удаляется, — продолжает генерал. — Я остаюсь один здесь, в этой комнате. Книгу, ту самую книгу на английском про тропики, она забыла на кресле. Спать мне не хочется, начинаю листать книгу. Рассматриваю иллюстрации, разбираю таблицы с экономическими, медицинскими показателями. Меня удивляет, что Кристина вдруг читает такие книги. Не может она этим по-настоящему интересоваться, думаю я, не могут ее занимать кривые производства каучука на полуострове или состояние здоровья аборигенов. Все это не Кристина, думаю я. Но книга все же рассказывает — и не только по-английски, не только об условиях жизни на полуострове. Оставшись один в комнате после полуночи с этой книгой в руках, когда два человека, бывшие для меня самыми близкими в жизни после отца, покинули меня, я вдруг понимаю, что эта книга — еще и знак. И смутно начинаю понимать еще
