— По-твоему, это красавец Саша был с екатеринбургским другом?
— Не с другом. Этот Солодкин, увы, хлипкого сложения, ниже Саши. И волосья у нею до лопаток. Художник, гобелены ткёт. Конечно, причёску-то можно и в узелок скрутить, под шапочку, но всё равно, не он это. Будем искать широкоплечего друга.
— Сам-то обольститель что говорит?
Стас поморщился:
— Ничего не говорит. Плачет. Клянётся, что, кроме кружки, ничего не брал. Что кружку взял, потому что обожает Пикассо. Кружечка, я тебе скажу, ещё та, пить из неё лучше после нуля часов и в сугубо мужской компании: картинка чересчур крутая… Что ещё говорит мальчик Саша тридцати двух лет? Что широкоплечих друзей у него отродясь не было и он вообще не подозревал, что широкие плечи существуют в природе.
— И ты ему ни капельки не веришь?
— Почему ни капельки? Что кружку стянул, очень верю. Факт налицо. Остальное мура. Найдём, найдём мы этого дружка, который черепа ломает!.. А ты чего? Опять сомневаешься?
— Не знаю. — Самоваров почесал затылок. — Если он так Пикассо обожает, почему не взял письма Пикассо, а взял письма Пундырева?
— Так бриллианты же!
— А кружку тогда зачем стащил?
— Так Пикассо же… тьфу! Слушай, ты мне голову не морочь, — проскрежетал Стас.
— Может, он притворялся, что любит Пикассо, чтобы до бриллиантов добраться? А может, он и бриллианты любит, и Пикассо одновременно? Потому и кружку эту идиотскую спёр. А письма… Знаешь, любовь любовью, но Пикассо бриллиантов не прятал, так что письма Саша те брал, какие для дела нужнее. И вообще, есть живой и здоровый подозреваемый, и чего наводить тень на плетень…
— Я вот ещё что подумал, — перебил его Самоваров. — Как Саша незаметно в музей два раза вошёл? Со служебного входа? И такую дверь открыл и закрыл, про которую знать надо, где её придавить, где её отпустить. Помнишь ведь дверь в хранилище скульптуры? Не взломана, прикрыта аккуратно. А Ермаков этот в музее своим человеком не был, уж я знаю, кто у нас бывает.
— Ну, мало ли… Может, и у вас он кого очаровал. Он мастер дарить розы… Что, некого разве чаровать? Уборщицу-дворничиху, например, которая нашла сантехника. Видно сразу, баба одинокая. Да у вас там бабьё на каждом шагу, причём явно несытое. Хотя бы блондиночку эту взять, что дёснами улыбается, искусствоведшу…
— Асю?
— Может, и Асю, тебе видней… Короче, будем работать. Потрясём красивого мальчика за бороду.
Стасовы умопостроения показались Самоварову хоть и скоропалительными, но по-своему логичными. Всё вроде сходилось, но не хватало в них места кое-каким штучкам, может, и посторонним, но прибившимся в общий ком событий последних дней. Вопросы перекатывались погремушемными горошинами в мозгу Самоварова, когда он на вспученном ледяными буграми тротуаре наткнулся на Настю. Немудрено, что он опешил, поскользнулся и описал сумкой с ленинскими ботинками пару кругов в воздухе. Впрочем, ему удалось устоять на ногах, тем более что и Настя подхватила его под руку.
— Николай Алексеевич! Вот встреча! А холод какой! Когда же снег, наконец, будет?
Она ещё что-то бормотала о снеге, о ветре, о запоздавшей зиме, и Самоваров наконец осознал, что идёт под руку с Настей не в ту сторону, в которую собирался. Но как-то неловко было освобождал» руку и поворачивать назад.
— Как гам Валерик? — решил поинтересоваться Самоваров, когда всё уже было сказано про снег и гололёд. — Я три раза был у него на квартире и ни разу его не застал. Валерика всё ещё беспокоят из милиции?
— А, Елпидин… — начала Настя и вдруг потащила Самоварова к большому серому зданию угрюмого вида. — Вот наш институт. Я, собственно, туда, но я вам всё-всё сейчас расскажу! Давайте на минуточку зайдём в вестибюль. Я ужасно замёрзла.
Самоваров собирался откланяться, ни в какой институт заходить у него не было времени, но Настя так трогательно пожаловалась на холод и, главное, так прочно вцепилась в его локоть, что он и не знал, что делать, — не вырывать же руку и не давать стрекача!
Они вошли в институтские двери. Вестибюль оказался светлее и приятнее, чем само здание снаружи: он был украшен рельефами и скульптурами и напоминал зал ожидания большого вокзала сталинских времён. Настя увлекла Самоварова в угол, где неопрятной горой высилось что-то гипсовое, при ближайшем рассмотрении оказавшееся гигантской, выше человеческого роста, головой микеланджеловского Давида.
— Это моё любимое местечко, — смеялась Настя. — Тут диванчик есть.
Диванчик оказался дощатой банкеткой. В тени громадной головы было и в самом деле уютно. «Странно! Великаном-то был как раз Голиаф, а Давид был щуплым мальчишкой», — подумал Самоваров, созерцая неестественно красивое, огромное, пухлощёкое лицо статуи, дамский её подбородок и причудливую, сердечком, вырезь зрачка. Сбоку, среди кудрей, крупных, как подушки, зиял громадный пролом, в котором виднелись скомканные газеты, окурки и даже большая зелёная бутылка. «Бедный Давид! Тебе тоже проломили голову, — посочувствовал Самоваров и придвинул аккуратно к ножке банкетки сумку с кусками Ленина. — Итак, снова гипсовый лом. Слишком уж всё одно к одному. Как нарочно подстроено. Уж не рядом ли, среди гипсов, маячит то, что я ищу? Вижу, а не узнаю?.. Впору рехнуться. Давид-то тут к чему? Впрочем, он тоже с начинкой, только не бриллиантовой».
Настя между тем расстегнула дублёнку, откинула пушистый капюшон (совсем как тогда у него в мастерской) и вернулась к прерванному разговору:
— Так вот, Елпидин… Он, может, сам где-то тут? Хотите, поищу? Нет? Ну ладно… Он ведь такой дикий. Но он правду говорит, что рисовал! Он как сумасшедший работает. Вы ведь помните Афонино? Но теперь… я вам, собственно, хотела спасибо сказать от всех ребят. После того как вы вмешались, его перестали мучить. Ведь требовали отдать брошки, какие-то кольца! А потом все пытали, не принимает ли он наркотики. Мол, он бледный и неуравновешенный. Когда ему наркотики принимать? Наркоманы не такие совсем, я знаю. Видела… А правда, что Сашу Ермакова арестовали?
«Ба! Она и Ермакова знает! И у Давида голова проломлена. Чертовщина! — подумал обескураженный Самоваров и пристально вгляделся в красивое Настино лицо. — Зачем она меня сюда привела? К чему эти расспросы?.. Без паники. Отчего бы ей не знать Ермакова? Она же художница. А всё-таки странно. Недаром Стас всё ругается, что с нами свихнуться можно. Ведь можно!»
— Ермакова, да, задержали, — осторожно ответил он. — А вы его знаете?
— Ну да, — преспокойно призналась Настя. — Он здесь у нас на первом курсе теорию композиции преподаёт.
— И хороший преподаватель?
— Не знаю. Снисходительный. Но похоже, нет такой науки — теория композиции. — Настя задумалась. — Так, набор слов.
Значит, Настя была невысокого мнения о познаниях прекрасного Саши. Самоваров решил её ещё поспрашивать:
— А художник он хороший?
