Глава 1
СМЕРТЬ СЕНТЮРИНА
— Признайся, Коля, ты снова отключал телефон? Я звонила тебе сто раз!
Самоваров не отпирался. Да, была у него такая привычка, вернее, детская, но полезная уловка. Он любил утром понежиться в кровати, всласть напиться кофе, дождаться мало-мальски различимого рассвета и только потом идти на работу. Если там кто-то его уже искал или пытался дозвониться, он бессовестно объявлял: был в поликлинике или в библиотеке. Врал, конечно. Но очень уж не нравились ему дорассветные чёрные утра, беспомощные фонари и рысца ранних прохожих, которые выглядели несчастными и подневольными. Всех становилось жалко. Очень, например, жалки были малыши, влекомые жестокосердыми родителями в детские садики. Или красавицы, которые визжащими каблуками резали твёрдый тротуарный снег. На их серых утренних лицах противно и воинственно мерцал свежий макияж.
Сегодняшнее утро тоже стоило проспать. До снега ещё не дошло, а ведь ничего нет в Нетске гаже ноября. Грязь смёрзлась комьями. Адский гололёд и ветер. Изредка — плевки снежного колючего пшена пополам с пылью прямо в глаза и ноздри. Самоваров хотел избавиться от скверного утра, если уж не миновать скверных дня, вечера и ночи, и именно поэтому чуть не прозевал самое главное.
А случилось что-то, скорее всего, нехорошее: вырулив из-за угла, он увидел во дворе родного музея жёлтую милицейскую машину и ещё одну — белую, щегольскую, горбатую, с красным крестом и надписью латиницей «Амбуланс» (это был дар игорного дома «Лас-Вегас плюс» городской «Скорой помощи»). Жидкая толпа музейных работников и каких-то незнакомцев бродила по двору, время от времени втягивалась в распахнутые двери чёрного хода. Эти настежь открытые двери — верный знак беды: в музее топили скверно, и всякая утечка тепла обычно решительно пресекалась. Гардеробщица Вера Герасимовна увидела Самоварова в окошко, выскочила во двор, набросив на плечи пальто с пожелтевшей чернобуркой, вцепилась ему в руку:
— Коля, ты снова отключал телефон? Я никак не могла дозвониться. Тут у нас ужас что творится!
— Вижу, — отозвался Самоваров и потихоньку поволок висевшую на нём Веру Герасимовну в гардероб через разверстый чёрный ход, где было непривычно натоптано. — Скажите толком, что случилось?
Вера Герасимовна от возбуждения трепетала и порхала, как перепёлка в силке:
— Еле тебя дождалась. Это ужас какой-то! Представь, в одиннадцать тридцать экскурсия восьмой гимназии, Ольга гриппует, Ася тоже с соплями, но держится. Только что она может рассказать малоразвитым детям? Эта эпидемия гриппа…
Самоваров перебил:
— Что, кто-то так серьёзно захворал гриппом, что понадобились милиция и «скорая помощь»?
— Твоя ирония неуместна, — обиделась Вера Герасимовна, повесила чернобурку в шкаф и потянулась к пудренице с облупленным перламутром. — Ты циник. Между тем убит Сентюрин.
— Ничего себе «между тем»! — присвистнул Самоваров и коротко выдохнул: — Как, когда?
— Это ужас какой-то! — Вера Герасимовна в очередной раз посмотрела на Самоваро-ва круглыми глазами. — Приходит Галочка Созинова подметать, сунулась в кильдымчик за метлой, а он там лежит. Голова проломлена, кровища! На столе водка, килька какая-то. Галя в крик, ведь темно ещё, кругом ни души.
— Дежурил, конечно, ваш многоуважаемый шкаф. Ничего, конечно, не видел и не слышал? — язвительно поинтересовался Самоваров.
— Откуда ты знаешь? — удивилась Вера Герасимовна.
— Чего ещё от него ждать? — безразлично пожал он плечами. — Да, отметили Сентюрин с Мутызгиным получку…
Самоваров даже поёжился: до чего грубо и нелепо. Раскроен в чулане череп безобидного сантехника Сентюрина, и при этом на столе красуется натюрморт: бутылка водки и хвост селёдки.
Несмотря на все кошмары, жизнь должна была продолжаться. Вера Герасимовна открыла фойе и гардероб, ожидая малоразвитых гимназистов. Экскурсия запланирована и состоится при любой погоде, а ужасный кильдымчик, набитый вёдрами, швабрами и железяками, никогда не входил в программу осмотра.
Самоваров хотел подняться в свою мастерскую, но передумал. Убийство сантехника слишком напомнило ему приятеля Стаса. Железного Стаса. Кровожадные алкаши, проломленный череп, селёдка — это его стихия. Теперь Самоваров готов был руку дать на отсечение, что увидит в полуподвале, в роковом чулане, над распростёртым сентю-ринским телом хмурую, играющую желваками физиономию майора Новикова.
Видение материализовалось с пугающей быстротой. Стас стоял на пороге чулана и угрюмо исполнял на губе какой-то доисторический марш из двух нот. Но смотрел он немигающими задумчивыми глазами не на бездыханное тело сантехника, не на двух незнакомых Самоварову ребят-сыскарей, а на нежный, лунно-улыбчивый лик забытого ныне певца Кая Метова. Портрет Кая украшал дверь чулана, а сам портрет украшала матерная надпись, сделанная почерком, похожим на почерк сантехника Мутызгина. Заслышав неровные шаги Самоварова, по крутой и мрачной лестнице спускавшегося в полуподвал (такие лестницы обычно сооружают декораторы для фильмов про графа Монте-Кристо), Стас судорожно моргнул, оторвал взгляд от улыбки Кая и облегчённо вздохнул:
— Наконец-то, Колян. Уж думал ехать восвояси, не дождавшись тебя. Какая-то грымза из гардероба сказала, что ты в библиотеке. Какого чёрта тебя понесло в библиотеку в такую рань?
— Я не был в библиотеке. — Самоваров с удовольствием пожал большую твёрдую Стасову ладонь. — Это отговорка для дирекции. Я дома спал.
— А! — обрадовался Стас. — Слава богу. А я уж думал, что ты рехнулся. Слушай, нельзя у тебя тут чайку попить? Устал, как свин. Утро мерзкое. Я один за всех: эпидемия гриппа. Ночь не спал. Сейчас дежурство Федченко, а у него температура. Такой жеребец, а пил воду из крана — и бряк в обморок. «Скорая» увезла. Китайский грипп.
Болезни не брали железного Стаса, даже китайский грипп. В Стасовом сером лице соединялись твёрдость бойца и мрачная усталость, вызванная мерзостями мира. На щеках, словно бы подчёркивая характер, аскетически серели «рытвины», именуемые в народе «собачьими ямками».
В мастерской Самоварова Стас мог отдохнуть душой. Не чулан: здесь не было ни частокола метёлок, ни вёдер, ни гнусного кома килечных внутренностей на мокрой газете, ни трупа, ни Кая Метова. Здесь хорошо и горьковато пахло деревом и лаком, стояли реставрируемые Самоваровым стулья и шкапчики, все из хороших домов, сделанные из ореха, бука, карельской берёзы. Вещи и инструменты Самоварова пребывали в идеальном порядке, а с громадного немецкого календаря за 1974 год взирала принцесса Сибилла Клевская. Стас не умел создавать вокруг себя уют, а потому с особенным вкусом раскинулся на самоваровском скрипучем полуантикварном диване. На столе перед ним появились фарфоровые чашки и коробка с печеньем. Самоваров сыпал в жестяное лукошко электрической кофеварки хороший чай.
— Да, устроился ты! — обобщил Стас картину, полюбовавшись на самоваровскую идиллию. — Прямо дворянское гнездо. Стулья сам делал?
