запертая в клетке птица.
В палату заходит Энгус Маклауд. И, ухмыляясь, переводит взгляд с Чезаре на меня.
– Обошлось без расстрельной команды. Из-за тебя он умрет долгой мучительной смертью.
Я готова его растерзать, но Кон тут как тут, придерживает меня за плечо. Чувствую, как она дрожит.
При взгляде на нее лицо Энгуса смягчается.
Кон лихорадочно шепчет:
– Хочешь, чтоб у тебя рана на голове снова открылась, Энгус?
Он уходит, хлопнув дверью.
Кон стискивает мое плечо:
– Этот пленный… ты ведь совсем не знаешь, что он за человек. Вдруг он…
Я отстраняюсь. Что толку ей объяснять? Знаю одно: с первого взгляда Чезаре, с первой его улыбки я почувствовала, будто мы знаем друг друга всю жизнь. Но скажи я об этом Кон – посмеется надо мной или станет ревновать, да я и сама понимаю, до чего нелепо это звучит, по-книжному. Фердинанд и Миранда из «Бури» или Ланселот и Гиневра. Ромео и Джульетта.
– Он не такой, как Энгус, – говорю я. А про себя думаю: я не такая, как ты.
Кон, прижимавшая к моей щеке ладонь, вздрагивает, устремляет на меня изумленные глаза.
– Ты что? – огрызаюсь я, но тут же раскаиваюсь, увидев, как отшатнулась Кон.
– Ничего ты не понимаешь. – Опустив руку, она выходит из палаты.
Я не бегу следом, хоть она и ждет, что я стану ее догонять. Я остаюсь с Чезаре, протираю ему влажной губкой грудь, подношу к его губам стакан теплой воды с медом.
В ту ночь я сплю на полу возле его койки и просыпаюсь каждый час, чтобы влить ему в рот хоть глоток. Ничего не выходит: поднесешь к его губам стакан – и вода стекает по подбородку. Вспоминаю, как выхаживают ягнят – впрыскивают им в рот лекарство из шприца, одновременно массируя горлышко. Я ложусь на кровать рядом с Чезаре. Темнота почти полная, лишь в дальнем углу тускло светит одинокая лампочка. Больные спят. Лежать рядом с Чезаре жарко, все кости у него прощупываются. Представляю, как расширяются с каждым вдохом и вновь сжимаются его легкие. Стоит мне его коснуться, он начинает дышать ровнее.
Убедившись, что соседи по палате спят, я набираю в рот медовой воды и приникаю губами к его губам – горячим, пересохшим. Переливаю ему воду изо рта в рот, поглаживая шею, и жду, когда он сглотнет. Губы у него горят, на вкус отдают кислинкой, металлом. Снова и снова прижимаюсь губами к его губам, пока стакан наконец не пустеет. И я засыпаю, уткнувшись головой в его костлявое плечо.
Спустя, кажется, всего минуту меня будит Кон, тормошит за плечо. Губы ее плотно сжаты, глаза сверкают гневом.
– Слезай! Что ты тут устроила? – Она тащит меня за руку, пытается поднять, но руки-ноги у меня отяжелели, встать нет сил. Я валюсь на нее; Кон, пощупав мой лоб, чертыхается себе под нос.
– Дурища, – бормочет она и укладывает меня на соседнюю койку.
Минуты сливаются в часы, часы – в дни. Пытаюсь не поддаваться сну, но глаза слипаются. Только что было светло – и вот уже ночь. Стоит мне открыть глаза, Кон рядом: смачивает мне губкой лоб, приносит воду, кормит медом с ложки.
Иногда ловлю на себе ее взгляд, слышу, как она ворчит под нос. Я физически ощущаю ее страх. Она кладет голову рядом со мной на подушку, гладит меня по волосам, целует в щеку.
– Ты же заразишься, – пугаюсь я.
– Ну и что.
Ухаживает она и за Чезаре. Бывает, просыпаюсь, а она смотрит, как он дышит, и я думаю с облегчением: значит, смерти она ему не желает, иначе почему она на него так смотрит?
После бесконечных мучительных то ли дней, то ли ночей жар у меня спадает, я просыпаюсь с ясной головой. Кон нигде нет, а с соседней койки на меня смотрит Чезаре. Я открываю рот, но вместо слов вырывается хрип.
Чезаре улыбается:
– Ты похожа на ангела, но сипишь, как мой дедушка.
Я смеюсь и сразу давлюсь кашлем.
– Вижу, тебе уже лучше, – наконец отвечаю я и чувствую неловкость – сказала то, что и так очевидно.
Лицо Чезаре делается серьезным.
– Это ты меня спасла.
Кровь приливает к щекам, хочется спрятаться.
– Посмотри на меня, – шепчет он.
Поворачиваю к нему лицо. Он лежит совсем рядом, стоит лишь руку протянуть, и кажется таким близким.
– Я помню… – Он прикасается ладонью к губам.
И тут заходит Кон. И застывает на пороге, глядя на нас. Кажется, будто ей стало дурно.
На мою улыбку она не отвечает. Лампа освещает ее лицо мертвенным светом, и на секунду оно становится страшным, отталкивающим. Хочу ее окликнуть, но она, развернувшись, бесшумно выходит из палаты.
Чезаре
К жизни его возвращает тепло. Тепло и холод. От тела Доротеи исходит тепло, словно к нему поднесли лампу. Когда она поит его изо рта в рот, внутри у него будто что-то оттаивает. А там, где она его не касается, – там лед, бесчувствие, смерть.
Когда он приходит в себя окончательно, все, что виделось в горячечном бреду, кажется ему сном – неужто она и впрямь касалась губами его губ? Что все это значит? Что ему нужно от нее, от чужой женщины на чужом острове? В голове туман. Чезаре то пьет, то дремлет. Силы понемногу к нему возвращаются.
Доротея выздоравливает быстрее, чем он, – работа в каменоломне его подкосила. Она может вставать, ходить по палате, читает ему газеты, сидя у него на койке. Сестру ее он тоже часто видит. Лицо у Констанс строже, она постоянно к нему приглядывается. Будь она мужчиной, Чезаре счел бы, что она что-то против него задумала. Открытой вражды в ее взгляде нет, это лишь подозрение. Чем-то она ему напоминает полудикую церковную кошку в Моэне – та любила забраться повыше и сидела, как горгулья, сердито сверкая глазами, а хвост подрагивал. Иногда она царапалась, у Чезаре до сих пор отметины на запястье.
Чезаре притворяется спящим, пока Доротея листает газету и вкратце пересказывает новости о военных совещаниях в Лондоне и о том, что сделал круглощекий британский премьер. Голос ее звенит колокольчиком, рыжие волосы закрывают лицо. Соседи по палате прислушиваются, весь лазарет затихает, когда Доротея пересказывает сводки с фронта.
Иногда, пробежав глазами статью, она сжимает губы и спешит перевернуть страницу. На второй раз Чезаре приподнимается в постели:
– О чем там?
– Черчилль встречается с…
– Нет, на первой странице. Ты, кажется, не прочла.
Доротея смотрит в пол и чуть заметно вздрагивает. Чезаре ждет, охваченный внезапным страхом. Глаза ее блестят от непролитых слез.
– Бомбы? – сдавленно шепчет Чезаре. На соседних койках, должно быть, тоже услышали
