– Да, - говорю, - когда меня вызывают к свиткам торы, то провозглашают: "Прийди, реб Тевье, сын Шнеера-Залмана..."
– Послушайте, - начал он, - реб Тевье, что я вам скажу: к чему нам долгие разговоры? Давайте прямо приступим к делу.
– Ну что ж, - отвечаю. - Еще Соломон-мудрый говорил: "Всему свое время". Если нужно говорить о деле, давайте - о деле. Я человек деловой...
– Это, - говорит он, - видать, что вы человек деловой... Вот я и хочу поговорить с вами по-купечески... Хочу, чтобы вы мне сказали, только откровенно, во что нам обойдется эта история? Но только откровенно!
– Если говорить откровенно, - отвечаю, - то я не знаю, о чем вы говорите?
– Реб Тевье, - обращается он ко мне снова, не вынимая рук из карманов. -Я спрашиваю, во что нам обойдется вся эта музыка?
– Это, - отвечаю я, - зависит от того, какую свадьбу вы затеваете. Если вы имеете в виду устроить шикарную свадьбу, как вам пристало, то я не в состоянии.
Уставился он на меня и говорит:
– Не то вы прикидываетесь простачком, не то вы и в самом деле... Хотя по вас не видать, чтобы вы были простачком. Сумели же вы заманить моего племянника в болото... Пригласили будто бы на праздничные блинчики, подставили там красивую девушку, - дочь она вам или не дочь, - в такие тонкости я не вдаюсь... А она ему полюбилась, то есть понравилась... А о том, что он ей понравился, и толковать нечего, - это само собой... Я ничего не говорю, очень может быть, что она честная девушка и принимает, бедняжка, все это всерьез... Я в такие тонкости не вдаюсь... Но вы не должны забывать, - говорит он, - кто вы такой и кто такие мы. Ведь вы же разумный человек, как же вы можете допустить, чтобы молочник Тевье, который доставляет нам сыр и масло, стал нашим родственником? А то, что они друг другу дали слово, - ну что ж, они его друг другу и вернут. Большой беды тут нет. Если нужно сколько-нибудь заплатить за то, что она его освободят от слова, - пожалуйста! Мы ничего против не имеем. Девица, - говорит он, - конечно, не парень, - дочь она вам или не дочь - в такие подробности а не вдаюсь...
"Господи боже ты мой! - думаю я. - Чего от меня хочет этот человек?"
А тот не перестает говорить, так и барабанит у меня над головой. Пусть я не думаю, говорит он, что мне удастся устроить скандал, растрезвонить повсюду, что его племянник сватался к дочери Тевье-молочника. Чтоб я себе выбил из головы, будто сестра его такой человек, из которого можно выкачивать деньги... Добром, говорит, получить у нее несколько рублей - это еще куда ни шло: вроде как пожертвование... Все мы, говорит, люди, надо иной раз оказать помощь человеку...
Вы хотите знать, что я ему ответил? Ничего я, - горе мне, - ему не ответил. Как это говорится: "Прильпе язык мой к гортани моей", - отнялась у меня речь. Поднялся я, повернулся к дверям и - нет меня! Как от пожара удрал, как из тюрьмы!
У меня гудело в голове, мелькало в глазах, в ушах звенели слова: "Откровенно говоря...", "Дочь она вам или не дочь...", "Вдова для выкачивания...", "Вроде как пожертвование..."
Подошел я к своей лошаденке, ткнулся лицом в тележку и - не будете смеяться надо мной? - расплакался. И плакал, и плакал... А когда вдоволь наплакался и, усевшись, выместил на своей несчастной кляче все, что накопилось на душе, - обратился я, как Иов [17] , к господу богу с вопросом: "Что ты такого увидел, господи, в старом Тевье? За что ты его ни на минуту не оставляешь в покое? На мне, что ли, свет клином сошелся?"
Приезжаю домой, застаю всю свою команду веселой - не сглазить бы! Ужинают. Шпринцы нет.
– Где Шпринца? - спрашиваю.
А они мне:
– Что слышно? Зачем тебя звали?
– Где Шпринца? - спрашиваю я снова.
А они опять:
– Что слышно?
– Ничего, - говорю, - особенного не слышно. Тихо, слава богу. О погромах не слыхать...
В эту минуту входит Шпринца. Заглянула мне в глаза и села за стол как ни в чем не бывало, будто не о ней речь. По лицу ее ничего не узнаешь, только притихла уж очень, сверх всякой меры. И не нравится мне ее задумчивость и какое-то слепое послушание. Скажешь ей: сиди - сидит; скажешь: ешь - ест; скажешь: пойди - пойдет. Окликнешь ее - бросается... Смотрю я на нее и щемит у меня сердце, и гнев внутри разгорается - на кого, сам не знаю... Ах ты господи боже ты наш! За что караешь меня, за чьи грехи?
Короче, вы хотите знать, чем это кончилось? Такого конца я и злейшему врагу не пожелаю, и нельзя этого никому пожелать, потому что горе детей родителям худшее проклятье и кара божья.
Кто знает, быть может, меня кто-нибудь и проклял? Вы не верите в такие вещи? Ну, а что же это, по-вашему? Скажите - послушаем... Но о чем тут рассуждать? Расскажу вам конец.
Однажды к вечеру еду домой. Сами понимаете, каково у меня на душе: подумайте, какая обида, какой позор! А дитя свое как жаль! А вдова? - спросите вы. А сын ее? Где там вдова! Какой там сын! Уехали и даже не попрощались. Стыдно признаться, - даже за сыр и масло не рассчитались со мной... Но об этом что говорить! Забыли, наверное... Я говорю о том, что даже не попрощались, так и уехали. Что перенесла Шпринца, об этом ни одна душа не знала, кроме меня, потому что я отец, а отцовское сердце чует... Думаете, она хоть словом обмолвилась? Жаловалась? Плакала? Э, не знаете вы в таком случае дочерей Тевье! Тихо, вся ушла в себя, таяла, угасала, как свеча. Изредка лишь вздох прорвется, да такой, что клок сердца вырывает!
Словом, еду я так, углубился в печальные размышления, задаю вопросы господу богу и сам на них отвечаю. И уже не столько бог меня трогает - с ним я уже кое-как поладил, - сколько люди: почему люди такие злые? Разве не могут они добро творить? Зачем им нужно портить жизнь и другим и себе, когда они могли бы жить и хорошо и счастливо? Неужто бог создал человека для того чтобы он мучился на земле? Зачем это ему нужно было?
С такими думами приезжаю к себе на хутор и вижу издали, возле гребли, скопище людей - крестьяне, крестьянки, девушки, парни и малые ребята. Что могло случиться? Пожара нет. Наверное, утопленник. Кто-нибудь купался возле гребли и утонул. Никто не знает, где смерть подстережет, как мы говорим в молитве...
И вдруг вижу, бежит моя Голда, шаль по ветру развевается, руки простерты... А впереди мои дети - Тайбл и Бейлка - голосят, рыдают, надрываются:
– Дочь! Сестра! Шпринца!
. . . . . .
О чем я хотел спросить вас? Да! Вы когда-нибудь видели утопленника? Никогда? Когда человек умирает, он почти всегда лежит с закрытыми глазами... У утопленников глаза открыты... Не знаете, почему это так?
Извините меня, я отнял у вас много времени. Да и сам я занят: надо идти к лошаденке, развезти свой товар. Жизнь требует своего! Нужно и о заработке подумать, а о том, что было, забыть. Потому что все, что землей прикрыто, должно быть забыто, а покуда жив человек, душу не выплюнешь. Никакие увертки не помогут, хочешь не хочешь, а приходится возвращаться к старой истине: покуда душа в теле, поезжай дальше, Тевье!
