взгляд, очевидно, был логичен для представителя либерального и социалистического крыла православной мысли, каким был отец Сергий Булгаков. Идея патриаршества как замены монархии встречалась и уже в более раннее время: так один из аргументов в пользу восстановления патриаршества, высказанных на Поместном соборе 1917–1918 гг., звучал как «если у нас нет царя, пусть будет патриарх»[112]. Возможно, что приведенная идея исходит из аналогии между судьбой России и судьбой Византии — главами православных христиан бывшей империи после падения Константинополя в 1453 году стали константинопольские патриархи, которые в Османской империи являлись основными политическими представителями православного населения. Возможно, что в определенных церковных кругах судьбу Церкви после падения монархии и, тем более, после Октябрьского переворота мыслили аналогичным образом и символизм Державной иконы в данном случае пришелся бы как нельзя кстати.
Нам не удалось найти прямых упоминаний о том, что в 1917 году кто-то связывал явление Державной с восстановлением патриаршества, но в свете общей линии мысли либеральных и антимонархических церковных кругов того времени такой подход кажется вполне вероятным. Примечательно, что избрание патриарха Тихона на соборе 1917 года также было напрямую связано с богородичными праздниками и культом Богородицы. Поместный собор 1917–1918 гг. открылся в день Успения Пресвятой Богородицы. Окончательный выбор патриарха был основан на жеребьевке, проведенной после молитв у чудотворной Владимирской иконы Богородицы, а интронизация патриарха Тихона состоялась в день Введения Богородицы во Храм. Сам патриарх Тихон говорил: «Утешением и ободрением служит для меня и то, что избрание мое осуществилось не без воли Пречистой Богородицы. Дважды Она, пришествием честной своей иконы Владимирской, в храме Христа Спасителя присутствует при моем избрании: в настоящий раз самый жребий взят от чудотворного Ея образа. И я как бы становлюсь под честным Ея омофором»[113].
Приведенное толкование, при всей его укорененности в событиях 1917–1918 годов, имеет, однако, две слабые стороны. Во-первых, это уже упомянутое нами молчание оригинальных источников — нам не удалось найти какие-либо прямые упоминания о подобной связи до публикации нашей статьи в 2016 г. Таким образом, нам остается предположить, что истинный смысл этого явления был то ли не понят его адресатами, то ли очень быстро забыт, так что в доступных источниках не сохранилось никаких упоминаний на эту тему. Другой проблемой является значение восстановления патриаршества в истории России и Русской церкви. Сложно отделаться от мысли, что участники Собора 1917–1918 годов считали восстановление патриаршества одним из принципиальных событий русской истории, освобождением Церкви от контроля государства и окончанием периода «цезарепапизма». В реальности Русская церковь оказалась в жесткой зависимости от Советской власти, став объектом преследований и репрессий. Даже после начала сталинской «религиозной оттепели» в 1943 году и после прекращения антирелигиозной политики в 1988 году патриархи Русской православной церкви в реальности не стали выполнять роль национальных лидеров. Вероятно, общенациональным авторитетом в России пользовались патриарх Тихон и патриарх Алексий II, возглавлявшие Церковь в сложные времена смут и гражданских потрясений — однако очевидно и то, что их авторитет и влияние никогда не достигали того уровня, какой был у патриарха Филарета или патриарха Никона. Если рассуждать объективно, то кажется, что если бы Церковью по-прежнему управлял Священный Синод, то в церковной истории России XX–XXI вв. ничего принципиально не изменилось бы.
Другим предложенным нами толкованием явления Державной иконы стала его связь с получением женщинами избирательных прав и, шире, эмансипацией женщин, происходившей в XX веке. Эта версия показалась нам привлекательной по той причине, что получение женщинами избирательных прав было событием не регионального, а международного значения, важнейшим эпизодом общемирового процесса эмансипации женщин и получения ими равных прав с мужчинами. Однако это толкование имеет сразу несколько слабых сторон. Мы действительно можем обнаружить в церковной публицистике 1920-х годов и исторических источниках этого времени отдельные размышления, которые могут указывать на осмысление Церкви и патриаршества как замены рухнувшей русской монархии, очевидным образом перекликающиеся с символизмом Державной иконы. Однако получение женщинами избирательных прав не получило никакого серьезного осмысления в церковных кругах и, тем более, никем не связывалось с явлением Державной иконы Божьей Матери. Мы не находим подобных идей не только у консервативных церковных деятелей (этого и было бы сложно ожидать), но и у православных авторов, придерживавшихся левых взглядов (Н. А. Бердяев, отец Сергий Булгаков), равно как и у верующих женщин, политически принадлежавших к левым кругам (Е. К. Брешко-Брешковская, мать Мария Скобцева). Полное отсутствие любой, даже косвенной ассоциативной связи между явлением Державной иконы и получением женщинами избирательных прав в сознании как современников этих событий, так и последующих толкователей, делает эту идею неправдоподобной. Было бы странно предположить, что тайный смысл явления Державной иконы был не понят никем из современников и открыт лишь одному из толкователей, писавшему через столетие после этих событий — при том, что приведенное им толкование тоже не получило широкой известности. Таким образом, здесь перед нами встают примерно те же проблемы, что и в случае с толкованием, рассматривающим явление Державной иконы как пророчество восстановления патриаршества, причем в данном случае они имеют еще более серьезный характер — во всей литературе прошлого века мы не обнаруживаем даже каких-то косвенных ассоциаций в поддержку обсуждаемого нами толкования.
Другой проблемой, присутствующей в этом толковании, является отсутствие прямой смысловой аналогии между падением монархии и получением женщинами избирательных прав. Хотя эти события имеют некоторую историческую связь, невозможно сказать, что женское избирательное право заменило собой рухнувшую в 1917 году русскую монархию — а образ Девы Марии, восседающей с царскими атрибутами на троне русских государей в Вознесенской Церкви в Коломенском, скорее должен был бы указывать именно на это. Собственно, в самом факте получения женщинами избирательных прав довольно мало специфически русской исторической проблематики — суфражизм не играл особой роли в истории России ни до, ни после этих событий, а решение Временного правительства находилось в русле формирующейся общемировой практики. Таким образом, невозможно сказать, что женское или суфражистское движение в какой-то мере заменило собой монархию — в отличие от части церковных кругов, поддерживавших восстановление патриаршества, оно и близко не имело подобных претензий. Собственно, избирательное право женщины получили в рамках продвигавшейся Февральской революцией общедемократической повестки, а не как результат деятельности какого-то отдельного женского движения. Таким образом, толкование явления Державной как символа получения женщинами избирательных прав очевидно выглядит еще менее вероятным, чем связь этого события с произошедшим в 1917 году восстановлением патриаршества.
Таким образом, корректное толкование явления Державной иконы, скорее всего, должно лежать в русле двух традиционных версий — первоначальной версии, связанной с пониманием явления как знамения спасения России, и более
