этого молебна.
Я не говорю, что все менялись, но большое количество людей.
Многие священники опасаются без должного духовного опыта совершать такие молебны о недужных. А у отца Ипполита была эта возможность, был опыт, было дерзновение в молитве.
Батюшка был чужд всякой административности, официоза, начальственной сухости. Да, таким было свойство его характера. С присущим ему опытом он словно совмещал, незаметно для себя и других, духовничество и настоятельство, — это была и милость, и помощь Божия.
Все-таки мы знаем о том, что батюшка на Афоне был представителем монастыря какой-то период времени в Кареесе, и какието исполнял другие послушания, связанные с управлением. Так он набирался опыта. И когда приехал сюда, он наверно, уже этот опыт воплощал в жизнь настолько, насколько он это чувствовал, насколько он понимал для себя. Но самое главное, что все равно все получалось в нужном виде и административно. Руководствуясь афонским опытом, братию монастыря он воспитывал, в первую очередь, духовно. И мы все во всех мелочах буквально, в большинстве мелочей советовались с ним. А затем просто действовали, как было нам сказано. Будь то эконом, будь то благочинный, будь то казначей — все равно батюшка был в курсе всего, общался со всеми и давал направление, так что из любой ситуации мы находили тот достойный выход, который был нужен в данной ситуации в тот момент.
В 90-е годы некоторые настоятели монастырей злоупотребляли доверием паломников, прихожан, зачастую приглашая стать насельниками обители неготовых к этому людей. Но батюшке Ипполиту такой подход не был присущ. Он молился за приходящих, чтобы Господь открыл им Свой промысел, чтобы они осмысленно могли выбрать свой путь. Он никогда не «давил» на выбор человека, давал сделать осознанный выбор. У него не было шаблонного подхода к разрешению тех или иных жизненных проблем, не было привычки делать огульные выводы.
Например, мне про монашество он ничего не говорил, абсолютно. Он меня благословил жениться.
Я приехал в монастырь с невестой, это все знают. Он меня благословил на брак, даже подарил нам медальончики. А когда я приехал во второй раз, в третий, то моя невеста приезжала ко мне каждую неделю в выходной день, и я жил месяц в обители — все было спокойно. Потом я задержался в обители еще на два-три месяца, и все стали понимать, что что-то не то. Эпопея долгая была, потому что и родственники были против женитьбы, многие говорили: «Да потом, давай доучись» или «женись, это же внуки», и так далее. А мои родители вообще приехали проверять, правда ли он разрешил нам жениться. И при мне батюшка говорит моей маме: «Да, конечно, конечно». Она говорит: «Да мы не успеваем!» Он говорит: «Да картошки поджарить и самогон поставить, и вся свадьба», — я как сейчас помню. А когда потом я вдруг остался в монастыре, даже стал иноком, монахом, то меня спрашивали: как же так, было ведь благословение на брак? Ну, во-первых, он не сказал конкретно на ком мне жениться, — это я себе делал выводы. Есть образное выражение: уневестить душу свою Христу.
Как бы я ни размышлял на эту тему, но слово о монашестве не звучало в самом начале встречи в отношении меня ни разу. И даже потом несколько раз батюшка меня отправлял из монастыря в мужской скит в Боброво.
Там был отец Павлин, был там еще Роман, сейчас священник в Дивеево. Скит только начинался, и мы втроем приехали: два послушника и иеромонах. А там храм был Покрова. И как раз подходило время к престолу, мы убирали, потому что там не было ни окон, ничего. К нам каждый день из монастыря приезжала машина, привозила людей, что могли помочь, и питание какое-то хоть чтобы было, потому что не было абсолютно условий.
И он мне говорил, например, такую фразу:
«Ну что, отец, ну наверно, пора тебе домой ехать уже, учиться надо, все о тебе спрашивают», — потому что приезжали ближайшие родственники регулярно и так далее. На него смотрю молча, слезы наворачиваются:
«Ну можно хоть до престола побуду?» Он засмеялся, заулыбался, говорит: «Хорошо». Я остался до престола, и он эту тему не поднимал. Потом даже подарил мне молитвослов, потом четки. Еще подрясника у меня не было. А потом уже мне подрясник выдали, это где-то зимой в том же году.
Уже зима была, я в подряснике, у меня такая борода огромная. И вдруг он мне опять говорит: «Ну что, ладно, езжай домой». А я уже участвую полностью в жизни монастыря, уже на мне послушания, хотя я еще и в скиту жил, но и в монастыре что-то на хоздворе. Я весь киплю… Во второй раз проверял, наверно, мое собственное желание.
Вот тогда мне еще хуже стало, тогда я в ступор впал. Когда прожил там пару-тройку месяцев, это одно, а тут уже больше, чем полгода… Он сначала говорит мне: «А то все за тебя волнуются, переживают». И кое-кто из братии говорил: доучись, да зачем тебе это нужно — быть священником мирским, тебе нужно монашество, — и так далее, переживали за меня, волновались. Вот такой я был «сын полка» в монастыре. Когда я пришел, все были старше меня гораздо, и все так переживали посвоему.
Я тогда правда реально заплакал, слеза потекла, и говорю: «А что я Вам плохого сделал?» — единственное то, что я мог сказать. У меня во рту пересохло. И он заулыбался, меня прям так обнял, и пошли мы с ним в келью. Больше ничего не сказал. Он меня в келье накормил и больше этот вопрос никогда не поднимал.
Когда я был уже духовно готов, случился мой постриг. Это тоже было на Покров, отца Ювеналия, тогда еще Николая, Владыка благословил постричь и рукоположить. А я из скита в очередной раз приезжаю, на следующий день 15 октября. Владыка уже уехал, а батюшка мне говорит: «Ну что, ты собираешься постригаться?» — неожиданно. Я не считал себя достойным, а батюшка это видел. Я говорю:
«Ну, как благословите» — «Ну, давай иди на склад, там Николай выбирает», — и я пошел на склад за одеянием для пострига, а мне там ничего не подходит. Тогда батюшка взял с собой меня, дал свой клобук, свою рясу.
В этот период были перемены какие-то в монастыре, Владыка был у нас дня три. И вдруг батюшка зовет, и мы заходим с отцом Иулианом покойным к Владыке. И нас постригли. Я выхожу в клобуке, в
