обнаружить нас и сказать во весь голос: ”Чего надо евреям в глухой нашей стороне!” Пассажиров он своим голосом разбудил. Теперь я впервые почувствовал на себе взгляд ловца. Что-то в нас, иной какой-то оттенок белокурой растительности моментально выдает нас взгляду таких ловцов. На нашу беду, свободное место нашлось только возле этого самого ловца, выловившего нас с первого же взгляда.
— С чего это вы так уверены? — попытал отец свою притворную выдержку.
— Я их хорошо знаю, — спокойно ответил пассажир. Словно речь шла о постороннем деле, к которому мы не имеем никакого отношения.
— Но откуда? — изумился отец.
— Благодаря продолжительным наблюдениям. Человек приглядывается и научается. Ведь так учатся, не правда ли?
— И по каким признакам вы их отличаете?
— Признаков много. Но давайте рассмотрим наглядное. Они ростом пониже, не так ли?
— А среди коренных австрийцев низкорослых нету?
— Как же. Есть, конечно. Но не такая приземистость. У евреев плечи круглые. Оттого, что подымать тяжести не привыкли. Такое плечо, к примеру, как у вас, очень оно еврейское. Даже поразительно еврейское, я бы сказал.
— Не замечал, — сказал отец, захваченный этой деловитой точностью. — И этого достаточно?
— Нет, отнюдь. Кто делает вывод из одной приметы, тот может впасть в ошибку. А такая ошибка ведь порой очень серьезная, обиднейшая. Надо приглядеться к глазам. Их взгляд скажет вам многое.
— Любопытно, — молвил отец.
— Взгляд у них всегда испуганный.
— Из-за чего испуг?
— Нет в мире существа, которое так боялось бы за свое потомство, как еврей.
— А чистокровный австриец не боится?
— Чистокровный австриец не пуглив. Происхождение у него крестьянское, и спокойствие он всасывает с соками земли. Дети растут сами по себе. Никого он не осуждает, и самого себя не винит.
— И этих примет достаточно?
— Нет. Ни в коем случае. Но для первой прикидки — хватает. Хотя вывод еще не окончательный. Имеются у них некоторые ужимки, исконные я бы сказал, переходящие по наследству. Их я обнаружил, к собственному удивлению, у некоторых отпрысков от смешанных браков.
— Вы очень обстоятельны.
— Благодаря наблюдениям. Человек приглядывается да научается, не так ли?
В его голосе не было никакой злонамеренности, одна приверженность к фактам, которая отца, по-видимому, совсем не пугала. Отец задавал вопросы, как расспрашивают относительно какого-нибудь места или механизма, и его собеседник отвечал с сознательным старанием быть точным.
Люди в вагоне спали, укрывшись своими пальто. В буфетном вагоне сидели несколько пассажиров за кружками пива, погруженные в свои мысли.
— Какая у вас профессия?
— Попробуйте, угадайте, — сказал отец.
— Врач или адвокат?
— Почти. Я писатель.
— Вы наверное пишете в газетах?
— В журналах.
— Интеллигент, не так ли?
Часа через два поезд прибыл на узловую станцию. Никто не сошел. Отец откланялся своему собеседнику с какой-то странной признательностью. Холодные, зимние огни стекали на пустой перрон. Странно, зачем мы ходим по этим чужим местам, думалось мне. Не иначе, как рекогносцировочная поездка по неизведанной территории.
”Чашка кофе! Полцарства отдал бы за чашку кофе”, — выбрался отец из своих тенет и отнесся к нам с какой-то отзывчивой ласковостью. Киоск был закрыт, начальник станции объяснил нам сдержанным голосом, что в это время суток все закрыто. Мама не раскрывала рта. Казалось, она вся, без остатка перешла в это замкнутое состояние. Ни спокойствия, ни злости — машинально плетется следом за ночными блужданиями отца, которому ничего теперь не надо было, кроме чашки горячего кофе. Страх охватил меня на мгновение: неужели так оно теперь и пойдет? С поезда на поезд?..
Поезд действительно пришел. Вагоны пустые, в первом классе тоже никого. Вдруг все стало как в былые времена: удобные мягкие сиденья, зеленые занавески, вам подают кофе. Точно после кошмара, который приносит вслед жаркое облегчение. Даже мама оттаяла и промолвила: ”Бог мой, где мы?” — ”Не так страшен черт, как его малюют. Есть еще человеческие поезда”, — шутливо сказал отец.
Только благополучие это продолжалось не более часа. Мы снова стояли на маленькой станции, полустанке, состоявшем из одинокой будки, открытом всем ветрам и без всякого освещения, и, если б не покосившийся щит, на котором среди прочих названий значилось поместье Даубера, не было бы ни малейшего указания, куда двигаться. Отец обрадовался щиту, точно нашел клад. ”Выдюжим, — сказал отец, — надо только привыкнуть к этим новым потемкам”.
Уже пропели вторые петухи. Глыбы мрака сочились с холмов, как вязкая грязь. В лицо хлестало туманом. Никаких примет жилья, только мокрядь возделанных полей и навозный дух. Мы долго топали. Отец, вскинув чемодан на плечи, шел впереди широким шагом. И, когда мрак сгустился и больше ничего нельзя было различить в потемках, мы остановились у дерева.
Оказалось, что поместье недалеко. Это открытие принес нам первый свет зари. ”Это так, — проговорил про себя отец. — Человек слепнет, если теряет веру”.
На высоком взгорье, окруженном холмами пониже, стоял дом, вернее ряд построек. Утренний свет кутал их в легкую дымку и в нежные оттенки розового. На мгновение, после целой ночи блужданий, нас захватила эта пасторальная картина. ”Попали по адресу!” — воскликнул отец, просветлев лицом. Нас можно было принять за курортников, — экипаж задержался, и они решили погулять пешком.
У въезда в поместье отец отрекомендовался старым другом князя, другом молодости, собратом по взглядам и мечтам. Сторож, на которого австрийский диалект произвел должное впечатление, сказал в замешательстве, что князь почивает еще в такой ранний час.
— Непременно согласится встать, если ему доложат про меня. Мы с ним много лет учились вместе, — сказал отец.
Поколебавшись, сторож все же решился позвонить. Телефонистка ответила, что у нее имеются строгие указания. И речи не может быть, чтобы их нарушить, и все, на что она согласилась, — это записать данные и по возможности скоро довести их до сведения князя. Отец смеялся: ”Он спит!”
В будке сторожа тем временем стало тепло. Он подал нам кофе с хлебом крестьянской выпечки, и отец снова стал рассказывать ему про чудные времена, венские денечки, когда они учились вместе с князем. Сторож, ловивший каждое слово, пустился в расспросы, и отец щедро одаривал его подробностями. Мама разула мокрые туфли и поставила сушить у печки.
Два часа прошло, а телефон молчал. Отец попросил позвонить. Телефонистка, может, запамятовала. Или, может, сменилась. Сторож засомневался опять, но все-таки согласился и
