митинг, говорили речи. Вдруг прибегает Коноплеви-депутатка. (Это прозвище прилепилось к ней с тех пор, как ее отца избрали депутатом в Думу.) Прибежала она и кричит:
«Стражник и лавочник сюда идут. Расходитесь скорее!»
Легко сказать: расходитесь!. Митинг в самом разгаре.
Кто-то ушел, а я предложил:
«Место тут гористое, заберемся повыше, сверху-то отобьемся камнями, никакой стражник к нам не подступится».
Среди нас были два человека, считавшихся v нас революционерами: хозяин книжного магазина Попов — мы, семинаристы, брали у него «Донскую речь» и сборники Горького «Знание» — и аптекарь Рутес.
Они посовещались между собою и говорят:
— Не стоит рисковать понапрасну, нужно расходиться.
С ними не стали спорить. Люди были уважаемое и опытные, знали, что делать. Но вдруг где-то совсем близко — выстрелы. Мне тогда показалось позорным, что убегаем от «фараонов», но в руки им попадаться, думаю, тоже не резон. У меня был с собой револьвер системы Смит-Виссон, я выстрелил в стражника, которого заметил по ту сторону оврага. Не знаю, попал или нет, но все бросились за мной. Я — бегом, километра три бежал через лес, вышел к Белой, бакенщик перевез на другой берег. Потом всю ночь шел, пока не наткнулся на башкирское кочевье. Ну, а среди башкир у меня много друзей. Правда, с тех пор не было у меня ни одного спокойного дня, я знал, что меня ищут. Вот только теперь попал на отдых.
— Не дай бог, чтобы еще когда-нибудь пришлось так отдыхать, — усмехнулся Унур Эбат.
— А чем плохо? В нашем теперешнем положении лучше не придумаешь: чисто, кормят хорошо, врач не беспокоит, с сестрой поладили.
— Оно, конечно, так, — нехотя согласился Унур Эбат и молча уставился в окно.
Он думал о том, что теперь, возможно, на всю жизнь останется калекой.
«Нога все болит, — размышлял Унур Эбат. — И зачем я заступился? Если бы приятели Максимыча тогда не набросились на меня, ничего бы не болело. Так-го оно так, а если бы они убили Смешливого? Что тогда? Всю жизнь себя казнил бы По правде сказать, его голова дороже моей. Он образованный, революционер, а я человек темный, все равно, что слепой — даже грамоты почти не знаю. Он двухклассное училище окончил, что в книге прочтет или услышит — все понимает, не то, что я. Мне читать — все равно, что по невспаханному полю сеять. Ах, если бы поговорить с Ардаше. м! Хорошо бы нас сослали куда-нибудь в одно место Мы бы с ним вместе работали, как-нибудь прокормились бы, оба здоровые. Вот только нога болит. Врач говорит, что перелома нет, отчего же тогда болит? Смешливый сказывал, что какой-то нерв задет. Врач не велел переутомлять ногу. Ничего не поделаешь, видно, не миновать заводить костыли… Скорей бы поправиться, а тогда… тогда…» Унур Эбат вдруг вздрогнул, как будто его обожгла какая-то мысль, глаза у него засверкали. лицо загорелось.
— Что это с тобой — спросил Смешливый.
— Ничего, — ответил Унур Эбат и отвел глаза в сторону, как бы боясь выдать внезапно пришедшую мысль. Нет, нет, ничего…
— Время прогулки кончается, десять минут всего осталось, — Смешливый поднялся. — Пойдешь?
— А то как же! Пойду! — Унур Эбат вскочил и взял костыли.
Они прошли два-три крупа по маленькому садику, вдруг Унур Эбат спросил:
— Не знаешь, у ворот всегда стоит охрана?
Когда надзиратель, который приглядывал за ними, отошел, Смешливый тихо сказал:
— Посмотри-ка, лошади в хлебной повозке, кажется, ничего. А? Можно вызваться помогать разгружать хлеб.
— Понятно! — весело отозвался Унур Эбат.
Но Смешливый тут же охладил его пыл.
— За воротами по улице конные разъезжают, мимо них не проскочишь.
— Ничего, — Унур Эбат вспомнил своего коня, и у него заныло сердце.
— Я сам давно уж об этом думаю, как твоя нога заживет, тогда… — улыбнулся Смешливый и легонько присвистнул.
— Не свистеть! — послышался окрик надзирателя.
— Ладно, — отозвался Унур Эбат.
— Не будем, не будем, — торопливо проговорил Смешливый.
Надзиратель, довольный их послушанием, улыбнулся и показал кисет с табаком. Унур Эбат и Смешливый подошли, но не успел Смешливый свернуть цигарку, затянуться, как послышались чьи-то шаги. Надзиратель встал по стойке «смирно» и подмигнул арестантам, чтобы они отошли. Они и сами догадались и снова побрели по саду как ни в чем не бывало.
Пришел смотритель. Он обругал надзирателя, что прогулка длится лишних пять минут, и велел вести Эбата и Смешливого в палату.
Проходя мимо надзирателя. Смешливый шепнул:
— Спасибо, приятель!
Эбат поправлялся, но, чтобы оттянуть выписка из больницы, нарочно хромал и ходил только с костылями.
Однажды татарин, лежавший у двери, спросил, подмигнув Унуру Эбату.
— Болит нога?
— Болит, — ответил Унур Эбат веселым голосом, который нисколько не походил на голос больного человека.
— Вот и хорошо!
— И я так думаю, ха-ха. А как твоя грудь?
— Так же, как твоя нога.
— Ну, тогда якши.[5]
— Якши, якши.
Татарин любил поговорить с Эбатом. Эбат, кроме марийского, знал русский, удмуртский и татарский. Татарину хотелось научиться хорошо говорить по-русски, поэтому он только о чем-нибудь секретном говорил по-татарски, в остальное время — по-русски.
— Ты, гляди, не проговорись татарину о наших планах, — сказал однажды Смешливый Унуру Эбату. — Кто его знает, не донесет ли он.
— Нет, этот татарин не шпик.
— В душу ему не заглянешь. Лучше не — рисковать.
И у стен бывают уши…
Но планам Унура Эбата и Смешливого все разно не суждено было осуществиться. Вскоре их неожиданно выписали из больницы.
Унур Эбат, пройдя длинный тюремный коридор, остановился перед дверью своей бывшей камеры. Но сопровождавший его надзиратель сказал:
— Чего встал? Шагай дальше!
В камере, куда надзиратель впустил Унура Эбата, в нос ударил запах новей штукатурки.
Семь-восемь человек пристально разглядывали вновь вошедшего.
— Этот, да? — опросил кто-то по-русски.
— Похоже, что этот.
Заговоривший первым подошел к Унуру Эбату и спросил:
— Это ты в камере уголовников… — и вдруг прервал сам себя — Погоди-погоди, кажется, я тебя знаю, ну-ка, ну-ка!..
— И я тебя, сдается мне, знаю, — ответил Унур Эбат.
— Где же я тебя видел? — пытался вспомнить спрашивающий. — Не на процессе ли боярсолинцев?
— Нет. Я тебя из Комы возил в Изганы.
— Ах да! Тетерь вспомнил! Ну, день добрый — Линов протянул руку Эбату для рукопожатия.
«Вот где довелось встретиться со следователем! Выходит, турнули тебя из следователей», — думал Эбат.
— Эй, тебя спрашивают! — кто-то дернул задумавшегося Унура Эбата за рукав.
— Меня? — очнулся он от дум. — Что такое?
— Спрашиваем, выздоровел или нет твой товарищ?
— Смешливый что ли? Его тоже выписали.
— Там, оказывается, хорошо кормят, вон ты какой сытый, —
