одного танкового выстрела и они разбегутся. Китайцы не гитлеровцы, до конца войны не сложившие оружия… – по соседству оживились мужички с бутылками пива. Разговор перешел на военные воспоминания:
– Я молчал, – хмыкнул Джон, – во-первых, у меня акцент, – его акцент смахивал на прибалтийский, Джон не хотел рисковать расспросами собеседников, – а во-вторых, пока грибник штурмовал Зееловские высоты, я таскался по берлинскому метро в компании покойного Самуила…
Фонарик кое-как, но работал. Несмотря на послеобеденный час, в Сокольниках почти стемнело. Москву накрыла тяжелая туча. Ветер мотал голые верхушки деревьев в парке, носил по дорожкам окурки и фантики. Проржавевшая урна скрипела, раскачиваясь под вихрем, холод забирался под кепку. Леденела голова, с не заметным под ежиком шрамом.
Джон понятия не имел, что за операцию ему сделал предатель Кардозо, как он про себя называл родственника. Подышав на руки, он вытащил складной туристический ножик:
– Но что бы это ни было за вмешательство, думать я стал гораздо яснее… – он не знал, откуда у него в голове появились сведения о новой фамилии выжившего Максимилиана, о ребенке, сыне фон Рабе и Ционы:
– Но я не знаю, где сейчас сама Циона. Где, где, в могиле, – разозлился он, – куда ей и дорога. Она перебежала к русским в Будапеште, чтобы спасти свою шкуру, чтобы найти Максимилиана. Раскрыв ее планы, русские не оставили бы ее в живых…
Он искренне надеялся, что бывшая жена мертва. Промерив пальцами пожелтевшую траву, герцог воткнул ножик в дерн:
– Полине я ничего не скажу, пусть считает, что ее мать умерла в Банбери. Маленький Джон… – он задумался, – я с ним поговорю позже, парень все поймет. И вообще, надо еще добраться домой… – до Софийской набережной, где размещалось британское посольство, отсюда было меньше часа пути, но пока бывший особняк миллионера Харитоненко мог с тем же успехом стоять на Луне.
За обедом в загорской столовой, с жидкими щами и шницелем, где было больше хлеба, чем мяса, герцог сказал племяннице:
– Ты этих дел не знаешь, а я знаю. Поверь моему опыту, едва мы появимся рядом с посольством… – он указал на свой обтрепанный ватник, – как нас загребут, выражаясь словами твоего отца. В таких местах всегда дежурят машины Комитета, не говоря о том, что мои снимки есть у всех милиционеров от Бреста до Владивостока…
Всю дорогу из Сибири они избегали появляться в вокзальных залах ожидания или в больших магазинах:
– Мы словно дедушка Николай Воронцов-Вельяминов, – понял герцог, – он тоже скитался по России, потеряв память. Старообрядцы передавали его с рук на руки… – они с племянницей ночевали и у старообрядцев и у обыкновенных православных, по надежным адресам. Маша хорошо знала церковную службу. Племянница пела каноны, помогала женщинам с детьми, готовила и стирала. Джон тоже не сидел сложа руки:
– В Ярославле я вообще ремонт затеял, – он почувствовал, что краснеет, – у нее пятеро детей, мал мала меньше. Откуда ей взять деньги, чтобы привести домик в порядок…
В Ярославле они ночевали у еще молодой женщины, вдовы местного баптистского пресвитера. Катерина Петровна достала из-за рамки семейной фотографии аккуратно сложенную справку:
– Я туда поеду, – голубые глаза заблестели слезами, – привезу его тело домой. Здесь похоронены его родители, Ваня должен упокоиться рядом с ними… – муж женщины, получивший два года назад срок за незаконную религиозную пропаганду, согласно справке, умер от воспаления легких на зоне, в Казахстане:
– Согласно справке, – мрачно подумал герцог, – на самом деле могло случиться все, что угодно… – оказавшись у протестантов, он вспомнил итонские годы и службы в школьной часовне:
– Баптисты для тебя еретики, – весело сказал он племяннице, – а я с ними с удовольствием помолюсь… – Маша смутилась:
– Они хорошие люди, но не истинной веры. Хотя Бог, как говорится, для всех один… – воскресную службу в Ярославле устраивали в домике Катерины Петровны. Вдова пресвитера неловко сказала:
– Я слышала, как вы читали малышам Библию, Иван Иванович… – Джона все принимали за реабилитированного эстонца или латыша, – может быть, поговорите с нами, с общиной… – он помолчал:
– Давно я этого не делал, Катерина Петровна… – герцог почувствовал мимолетное прикосновение загрубевших от домашней работы пальцев:
– Господь всегда с нами, – Катерина Петровна опустила глаза, – даже в минуты невзгоды слово Божье никогда нас не покидает… – он выбрал отрывок из Евангелия от Иоанна:
– Волк тоже эти строки любит… – слежавшийся дерн легко поддавался лезвию ножа, – он помнит, как ему читали о воскресении Лазаря, когда он еще был безъязыким:
– Не сказал ли Я тебе, что если будешь веровать, то увидишь славу Божию… – он опустил руки в отрытую ямку, – я тоже говорил, что мы увидим, как Советский Союз изменится…
За скромной трапезой после службы, Катерина Петровна вздохнула:
– Вы могли бы стать пресвитером, Иван Иванович. Люди вас слушают, тянутся к вам… – Джон видел по ее глазам, что женщина хочет сказать что-то другое:
– Но такого делать нельзя, – невесело подумал он, – это недостойно джентльмена. Хотя она мне нравилась, очень нравилась… – несмотря на протесты Катерины Петровны, они оставили женщине почти всю наличность:
– Вам деньги нужнее, – сварливо сказал Джон, – а в столице о нас позаботятся… – он, по крайней мере, на это надеялся:
– Хотя если здесь, или в другом тайнике ничего нет… – второй схрон находился в Лосином Острове, – то придется идти к дружкам Волка с пустыми руками. Живы ли они, эти дружки, пятнадцать лет прошло… – руки скользнули по металлу. Неверный луч фонарика осветил облезлую жестяную банку: «Spiced Luncheon Meat». Джон лично ел такие консервы в Северной Африке:
– В СССР мы их поставляли по ленд-лизу. Правильно, Волк закладывал тайники осенью сорок пятого года. Банка пустая, иначе быть не может… – он даже не хотел поднимать американскую тушенку. Нож подцепил крышку, он услышал сзади тихий голос:
– Дядя, что это… – луч фонарик осветил тусклое золото часов, заиграл в бриллиантах колец. Герцог поднялся:
– Твое приданое, Мария Максимовна, но придется из него кое-что потратить… – забросав ямку землей, он сверился с трофейными часами, полученными от Катерины Петровны. Швейцарский хронометр привез с войны ее покойный муж, служивший танкистом:
– Катерина Петровна говорила, что он уверовал на фронте, – вспомнил Джон, – до войны он был комсомольцем… – стрелка подходила к четырем дня:
– Теперь в Лосиный остров, – распорядился герцог, – а оттуда в Марьину Рощу… – сунув банку под немногие вещи в рюкзаке, они зашагали к метро.
– Очей прелестных огонь я обожаю, скажите, что иного я счастья не желаю…
Пластинка похрипывала, вертясь на старомодном патефоне. Сладкий голос Лемешева наполнял сумрачную комнату, заставленную пышными цветами. Блестели глянцевые листья фикусов, под стеклянным колпаком трепетала белыми лепестками орхидея в горшке. Рядом с разоренным диваном, валялись раздавленные ягодки винограда. На потертом ковре стояла полупустая бутылка советского шампанского. Платье и чулки скомкав, бросили в угол. Джинсы и кашемировый свитер оказались под столом.
Осторожно пошевелившись, Данута скосила глаза к стене. Он по-детски уткнул лицо в подушку, рыжеватые волосы растрепались. Данута послушала уютное сопение:
– Сейчас видно, что ему восемнадцать. Сначала я думала, что он меня старше…
Она вытянула из-под сбившейся простыни яркий американский журнальчик. Девушка видела такие издания у интеллигентов, с которыми она работала в Кракове. Она, разумеется, не рассказала Павлу, что знакома с журналом:
– Я разыграла смущение, он, кажется, поверил… – по голой спине пробежал неприятный холодок, – но если меня опять проверяют, если он не тот, за кого себя выдает… – Данута видела его паспорт, с пропиской где-то на Миусах:
– Он студент художественного училища. Он действительно отлично рисует… – Павел делал наброски ее лица и фигуры, – он сирота, живет со старшими
