– Браво. – тихо шепнул мне Шлиссенджер, незаметно пожимая мою опущенную руку.
Лорд Карриган задумался. Кажется, мои слова произвело на него некоторое впечатление.
– Ну хорошо. – протянул он. – Следует использовать здешние суеверия. Только держите его подальше от провизии.
Мы двинулись к лагерю.
– Вы молодец. – Эйб с уважением смотрел на меня. – Вам, доктор, вручат золотую медаль общества защиты животным! – обернулся он к Штранге. – Его надо перевязать. – Абрахам указал на дзу-те.
Животное связали и перетащили в лагерь. Вокруг, него собралась плотная толпа тибетцев, они кричали, строили пленному гиганту рожи и пытались ткнуть в него палками, всякий раз отскакивая, когда он, рыча, поворачивался к ним.
– Пошли! Пошли! – крикнул на них Шлиссенджер. – Ну, и кто здесь люди? – обратился он ко мне. – Иногда кажется, что расовые теории имеют под собой определенную почву.
Штранге опасливо подступил к животному.
– Я боюсь. – признался он. – Вдруг оно бросится.
– Не думаю. Кажется, он ручной. – Эйб присел перед дзу-те на корточки и легко тронул его за лапу. – Извини, приятель, – сказал он так, словно тот мог его понять, – я не хотел, в тебя стрелять. Ты сам виноват. Теперь придется тебя побеспокоить. На, держи прутик, будет больно. – Абрамам взял ветку и закусил ее зубами, показывая, как именно нужно ее держать.
– У него очень осмысленная морда. – Сказал я доктору Штранге. – Как вы думаете, он меня не укусит? – бедняга был бледен и чуть сердит. – Я ведь не ветеринар!
Дзу-те зажал зубами прут, и Эйб отступил, пропуская Штранге к животному.
Доктор Штранге действительно был хорошим врачом; менее чем за минуту он извлек пулю и принялся за обработку раны. К моему удивлению наш пленник стоически выдержал операцию, лишь жалобно урча и постукивая ступнями своих задних лап по земле.
– Ну ты герой! – сказал ему Эйб, когда все было окончено и Штранге наложил на рану плотную марлевую повязку. – Это тебе за стойкость. – Он достал заранее приготовленный сахар, и протянул дзу-те. – Как мы его назовем?
– Интересно, как его звали прежние хозяева? – Задумчиво сказал я.
– Вот уж совсем не интересно! – фыркнул Шлиссенджер. – Он оттуда сбежал, значит все, что там было, ему неприятно.
– Да, но кто они? Хотелось бы знать. – возразил я. – Возможно, он не единственный прирученный ими дзу-те?
– Вот именно. – поддержал меня доктор Штранге. – Пока у нас в Европе наука погрязла в бездоказательных гипотезах "за" и "против" существования реликтового гоминоида, здесь, в Тибете, живет себе какое-нибудь дикое племя, которое вот уже несколько тысяч лет возит на них воду и ездит в гости.
– От этих прохвостов всего можно ожидать. – кивнул Эйб. – Лагер, ну придумайте же ему имя! В конце концов именно вы его спасли! Я смутился.
– Откуда я знаю? "Питекос" – по-гречески обезьяна: австралопитеки там всякие, питекантропы. Назовите его Пит – он толстый и пушистый.
– Идет. – 6росил через плечо проходивший мимо Кларк. – Питом звали моего старшину в сержантской школе в Аннаполисе. Такая была скоти-ина!
Глава одиннадцатая
Твердыня черной веры
Мы двигались все дальше на восток, и с каждым днем очертания Паданга на горизонте приближались к нам. Чем ближе мы подступали к этой твердыне черной веры, тем пристальнее и неотступнее наблюдали за нами ее невидимые соглядатаи. Они возникали всегда безмолвно и тут же исчезали или маячили в отдалении, сливаясь с камнями и зарослями тугая. Мы заметили, что обычно перед их появлением Пит проявляет какое-то особое беспокойство и жмется к нашим мулам.
Вообще же дзу-те чрезвычайно разнообразил и, я бы даже сказал, украсил нашу поредевшую кампанию. Наблюдения за ним отвлекали от невеселых мыслей. Он с первого взгляда невзлюбил тибетцев и никогда не подходил к нашим рабочим, не смотря на то, что те пытались приманивать его сахаром и орехами. В их заискивающих глазах жили страх и неприязнь к безмолвному гиганту.
Дзу-те развязали по настоятельному требованию и под полную ответственность Эйба, в котором Пит, кажется, признал хозяина и побаивался его. Он также привязался ко мне и к доктору Штранге, а за Кларком просто ходил хвостом. Впрочем, этому были свои причины. Дело в том, что Кларк, в отличие от полезных начинаний доктора Штранге, попытавшегося вывести у Пита блох, уже третий день учил тупое животное жевать жвачку. Занятие это Питу чрезвычайно нравилось, но результаты были плачевны.
– Ну что за бестолочь такая! Плюй, а не глотай, тебе говорят! – выходил из себя сержант. – Больше не получишь, так и знай!
– Послушайте, Кларк, – не выдержал, наконец, доктор Штранге. – я не знаю, что там у вас в желудке, но если так будет продолжаться, то его кишки просто слипнутся, и он умрет. Я заявляю это вам со всей ответственностью, как врач.
Пришлось бросить эксперимент неоконченным. Кларк спрятал жвачку в карман и ушел, а Пит еще долго бегал за ним, дергая его за рукав и требуя новой порции.
Непобедимую любовь дзу-те к сладостям смогла затмить лишь одна поистине испепеляющая страсть. На второй день Штранге, обеспокоенный заживлением раны, дал своему пациенту рыбий жир для подкрепления сил. Он накапал его на хлеб с солью, и с тех пор Пит не знал покоя. Дзу-те оказался наивно хитрым и, заметив, что любимое лакомство ему дают, только когда он плохо себя чувствует, начал скулить на каждом привале. Шлиссенджер. гневно пресек это попрошайничество, отвесив гиганту довольно сильную затрещину.
– Я же обхожусь без рыбьего жира! – заявил он. – И ты будь добр не ныть.
– Эта скотина объест весь лагерь. – Карриган просто не терпел Пита. Впрочем, это было взаимно. – Если вы не хотите пристрелить его, так отпустите на все четыре стороны!
– Он никуда не уйдет. – резко возразил Эйб. – Вы же видите, Пит привык к людям. Если мы его прогоним, он погибнет в дикой среде.
Действительно, каждый день Пит поражал нас своей удивительной домашностью. В первое же утро мы были потрясены, когда собираясь в путь и навьючивая мулов, заметили, как Пит отработанным движением взвалил себе на шею один из мешков с провизией.
– Дорого бы я дал, чтобы узнать, кто его этому научил. – сказал Эйб.
Я развел руками и пошел седлать мула.
На исходе третьего дня мы достигли небесных ворот Паданга. Серые клочья облаков плыли над пропастями ниже нашей дороги. Воздух был разрежен и сух, все чувствовали себя отвратительно, то и дело у кого-нибудь начинала идти носом кровь, болела голова.
Как обычно удивлял один Шлиссенджер, который с каждым метром вверх становился все бодрее и бодрее. Он прыгал по камням, понукал мулов и издевался над лордом Карриганом, старавшимся не показывать, как его ведет из стороны в сторону. Хайдеггер тоже не обнаруживал ни усталость, ни страха. Минутами казалось, что только его авторитет удерживает наших рабочих-тибетцев от открытого бунта и отказа следовать дальше. По временам они начинали что-то возбужденно кричать на своем гортанном языке, но смолкали, чуть только кто-нибудь из нас оборачивался к ним.
