и их там много, и все они злобно к тебе настроены, к тебе и друг к другу, побьют, затопчут и, как зовут, не спросят, и где… И где Родина, и где родина? Где они, их родины: Месопотамия, Скифия, Урарту – где они? В пепле, в руинах, в толще песков, под морским илом… в названиях? Где языки их: коптский, аккадский, кельтский, латинский, – в рунах, в клинописях и в иероглифах?.. И где они живут? В России, во Франции, в Америке, на Бали… Пять миллиардов… «сиксильёны»… И где друзья твои?.. И… И ударил в ноздри запах мела. И зашиб дух казённых стен. И он, Ион, откинулся поперёк тахты. А там? – там, среди ярких, сочных звёзд, вы, медленно, бок о бок летящие, о да, тихие и прекрасные, словно в рамах бледных картин, вы – отец и мать. И будто тонкий шёлковый шнур… как за бумажным змеем… тянется, шурша, и… ищет, ищет, ищет… ищет его, Иона, шею.
А дня нет. И не будет. Ночь развернулась в обратную сторону. Да, да, зелёноокая, я встану. Я говорю тебе: я отказываюсь от вина, от вина опухает страх перед улицей, перед городом, перед людьми и перед жизнью, в холод вгоняет скрип двери, стук форточки, звон будильника, пугает лязг трамвайный, упавшая на пол книга и громкий, протяжный женский вздох за стенкой. Я встану. Я приготовлю кофе. Я продиктую тебе рассказ. Рассказ будет называться так:
ФАНЧИК
А я говорю: Пётр Сакса и Илмарь Пусса, два, под матицу ростом и будто бы ещё сродни между собой, рыжих финна, некогда доставленные в Ялань весёлыми российскими сквозняками, ловко, конечно, расправлялись с любой скотиной-животиной, бывало, даже и бурок не запачкают, но как тот, так и другой – по недугу ли, по иной ли какой причине, – оба спиртным гнушались, а за работу свою получать предпочитали – и Бог им в этом, разумеется, судья – деньгами, а – как знающие рукам своим цену – сумму заламывали немалую, но и – как люди с умом и с совестью – не сногсшибательную, так что, я как думаю, хочешь – нанимай, а коли охоты шибкой нет – сам забивай и освежёвывай или, в конце концов, другого кого ищи, тут дело такое: никто тебя не приневоливает, силой заставлять никто тебя не станет. Ну а…
Ну а я говорю: те, конечно, кто денег не поднакопил или поднакопил за год достаточно, да скуп на них был, те так, конечно, и поступали: те сами живность свою, как умели, кололи и сами, уж как могли, разделывали, ну а тому, кто колоть не горазд или выращенную самим скотину колоть жалость не позволяла, а к этому же и деньгами лишними не располагал, тому, конечно, одно лишь – ищи кого другого, помимо Петра да Илмаря, подешевле-то чтоб получилось. Хотя, по правде-то если, там и искать особой заботы не было, там вроде как и найдено уж было. В Ялани же – жаль вот, что вы в ней ни разу не были да и вряд ли когда будете, а то бы я и дом вам показал, – в Ялани же проживал и, так разрешу себе я выразиться, практиковал ещё один мастер кровавого ремесла – Верещагин Иван Тимофеевич. Но так-то лишь для вас вот да где для документа какого, а в жизни устной никто его по имени да по отчеству и не величал, разве что по фамилии когда: Верещагин, мол. Ну а…
Ну а я говорю: прозвище у него было такое: Фанчик. А почему Фанчик и что это такое – Фанчик, и знать не знаю. Так, в детстве наверное, кто-то прилепил – и присохло, а нынче уж и забылось, нынче уж и тот, кто придумал да нарёк с руки лёгкой, и тот, кто знал, наверное, померли, а не померли, так запамятовали по ненадобности. Тут так: не знаю я точно, почему Фанчик. Правда, сам он, Фанчик, если спросить у него, у трезвого, говорит, будто в его малолетство в соседях у них столетняя эстонка Инкерия проживала, которая вместо Ванечка выговаривала: Фан-чка. Оттуда будто бы и пошло. Так что, вспоминая под настроение Инкерию, Фанчик и до сих пор зовёт её тепло так: «Хрёсна». Ну и вот, денег со своих нанимателей Фанчик не требовал – отказываться-то, разумеется, не отказывался, если предлагали, – а взимал натуральным продуктом: свежениной, к примеру (тут что и сколько хозяева не жалели), и хмельным (а здесь уж сколько сам сдюживал). Ну а…
Нет, нет, я говорю, спору, раздоров ли каких из-за клиентов у Петра да Илмаря с Фанчиком не было и, я как думаю, быть не могло, так что при встречах финны – люди вежливые – шапки дружелюбно при-снимали, а Фанчик – тот щёки поджимал к глазам, морщинками, при этом получившимися, весело и искристо улыбался финнам и говорил:
– Вот чухна, мать вашу, – но так, разборчиво, это уж я вам передаю, а на самом деле: чтобы понять хоть что-то у него, у Фанчика, раз по десять надо его переспрашивать. Ну а…
А я говорю: у Фанчика в тридцать девятом году свинцушкой из белофинского пулемёта была снесена треть нижней челюсти вместе с зубами, и поэтому говорил он невнятно, чуть, может, лучше картавого, шепелявого и глухонемого, заодно взятых. И поэтому, когда он, Фанчик, подсунув под целёхонькую верхнюю губу стакан, подпихнув ли устье бутылки или иную какую посудину, начинал, тиская кадыком, пить, то сотрапезники или зрители, рядом случившиеся, пытались отвести взгляд от будто вдавленного вовнутрь и измятого полу-подбородка, но не могли сделать это: половина, никак не меньше, утекала по заросшему седой – вроде как развёрнутая ветром отава – щетиной горлу за свободный – не от своего размера, а от худобы владельца – и наглухо застёгнутый воротник гимнастёрки яланского кустарного пошива. И соврёт или поторопится передать неверный слух сказавший, будто он сам или кто другой видел хоть раз, как тот, Фанчик, стремился перехватить ладонью убегающую на грудь струю. Не было такого. Не в его это, Фанчика, духе. И что-то сбивает меня настойчиво, что-то подталкивает меня упорно к мысли, будто не от веса, не от качества и не от количества выпитого пьянел старый Фанчик, а от чего-то другого, а потому и не дорожил хмельным, не трясся, как иной, над каплей. Но вот от чего пьянел старый Фанчик – тут и мне загадка. Может быть, от бьющего в ноздри запаха? Может
