слово.
Она врала. В тот же вечер, только раньше, я лежал на диванчике и услышал шум. Снял наушники. Какая-то женщина орала на маму: та не имеет права не продавать ее сыну спиртное. Я подошел к деревянной перегородке, отделявшей дом от магазина, стараясь, чтобы меня не заметили, и слушал, как женщина громко, ужасно громко перечисляла все причины, по которым ее оскорбляет присутствие моей мамы, все причины, по которым она не может выносить, как мама одевается, разговаривает и пахнет. Когда она вышла, грохнув дверью, я вернулся в гостиную и снова лег на диванчик, надел поролоновые наушники и включил музыку на полную громкость. Я смотрел в белый потолок. Зачем они приехали в этот городок свихнувшихся белых? Неужели все было так плохо? В Дерби нас было тринадцать человек — дяди, тети, двоюродные братья и сестры и прочие — в одноквартирном доме на две спальни, но зато в квартале было полно наших. А теперь те же самые и еще другие родственники смеялись над нами, потому что родители решили отделиться и явно не справлялись. Я страшно сердился на них, на моих родителей. Вошла мама, встала ко мне спиной у окна, глядя на залитый бетоном дворик. Ее затылок немножко дергался. Я повернул голову, но недостаточно, чтобы увидеть ее отражение в стекле.
23
Тревога за нее не дает Сураджу уснуть. Мучаясь неизвестностью, он идет на риск и спрашивает у Май, как самочувствие невестки.
— Ей лишь бы не работать, — отвечает Май, отчего он ненавидит ее еще больше.
Наконец он видит, что Мехар вернулась к обычной работе по дому, и надеется, что это признак выздоровления. Может быть, она даже начинает его прощать. Он пытается застать ее одну, но это невозможно, поэтому он решает держаться от фермы подальше и проводит дни с друзьями: сидит в тени мечети, плюет камешки в урну через трубку, жонглирует булыжниками. Часто он подстерегает какую-нибудь телегу, едущую в город, и упрашивает недовольного возницу подвезти его, а там заходит в закусочную Кашьяпа Вайшну: две чапати[24] из тандыра и миска жареной чечевицы ежедневно меньше чем за десять рупий в месяц. По дороге домой он задерживается на деревенском перекрестке, где строится беломраморный сикхский храм и собирается мужская компания. Это единственное место, где сигнал более-менее, хотя и здесь диктор Всеиндийского радио вынужден пробиваться сквозь помехи: «Молодежь! Слушайте! Вступайте в Науджаван Бхарат Сабха![25] Сражайтесь за настоящую свободу, а не статус доминиона…»
На верху радиоприемника стоит маленькое растение, и звук включен на такую громкость, что медный горшочек гудит в ответ.
— Придурки, сами не знают, чего хотят, — говорит Сурадж, заводя толпу.
— Да вообще. Только что вопили «Вступайте в колхозы». Теперь эта молодежная фигня.
— Богачи сами пусть играют в свои игры.
— Пандит Неру[26] так вставил бритишам, что у самого хер застрял.
— Да тихо вы! Не слышно! Что он сейчас сказал, мусульман тоже принимают?
— А ты идешь, Парвейз Миах?
— Спроси у моей жены, старик. Я о свадьбе сына-то последним узнал.
— У которой из многих, скажи, будь другом?
— Сколько сил тратишь, Парвейз, совсем иссох!
Сурадж внезапно перестает хохотать и идет дальше по дороге — ленте щербатого асфальта с голыми деревьями по краям. Впереди толкает грязную трехколесную тележку продавец содовой, сзади на куртке у него полосой проступил пот. Сурадж поворачивает на узкую улицу и замечает собаку, свалившуюся в тени розовым пузом вверх, на радость мухам, которые тучей вьются вокруг. Ее беременный живот, вздымаясь и опадая, как будто излучает невидимый жар. Сурадж воображает себе прикосновение к теплой шерсти, и тут же его охватывают чувства благодарности и отчаяния одновременно, потому что тепло это вызывает воспоминание — а на самом деле оказывается его частью — о Мехар, прикосновении к ее волосам. Он идет дальше по улице и думает о Мехар: ее руки у него на спине, жаркий ободряющий шепот у самого уха и удовлетворенный взгляд. Голос? Он оборачивается. Это старая тетка Безант, и она ковыляет к нему, а между тем у него нарисовался явственный бугор пониже пупка. Он поправляет одежду, проклиная идиотскую тонкую ткань.
— Зову-зову, — говорит тетка Безант, отдуваясь. — Думаешь, легко бегать в моем возрасте?
— Если столько кушать, нет, мауси[27].
— Паскудник. Вот, — она подает ему записку, рецепт от йога. — Прочти мне. Что там пишет этот ученый мошенник?
Сурадж пробегает глазами чернильные закорючки.
— Тебе нужна инъекция протертого навоза. В зад. Срочно.
— Во имя всего святого и света гуру Нанака[28], скажи, что ты шутишь! У меня всего-то кости побаливают.
— И хотел бы, да не могу. Звучит серьезно. Отнеси это лекарю.
Она выхватывает записку и засовывает под блузу.
Тетка эта из низкой касты, и в деревне к ней странное отношение. Против нее не возражают, но и всерьез ее, кажется, никто не воспринимает.
— Если узнаю, что ты наврал, прямо к матери твоей пойду, понял?
— Там сказано, бери навоз только от беременных коров. Не дай лекарю всучить тебе низкопробное говно.
Она хмурится.
— То одна болячка, то другая. И не только у меня. Как невестка? Получше? Это не?.. — она делает вид, что баюкает ребенка. — У моей невестки то же самое. Я про ребенка.
Что за деревня. Даже поболеть спокойно не дадут.
— Понятия не имею. Это не мое дело.
— Она сейчас роти выносила, так страшно выглядела! Если б твоя мать попросила, я бы ей помогла, да вот только колени…
— Конечно, конечно.
Уже собираясь уходить, тетка показывает на его чресла.
— Не знала, что у тебя ко мне такие чувства, — смеется она, и покрасневший Сурадж поспешно прощается.
По дороге на ферму он забирается на дерево и устраивается верхом на узловатом побочном стволе, который толсто откололся от главного, как взбунтовавшись. До самого горизонта — одни поля, упираются в щит голубого неба. Только земля и тяжелый труд, и где-то там она, точно она: собирает пустую посуду в корзину, поднимает корзину на голову. Руки изящно придерживают груз, спина прямая, вуаль опущена до подбородка — достаточно, чтобы видеть дорогу. Она ступает между тяжелых колосьев, а он все думает: «Вот бы из земли выросло какое-нибудь маленькое опустевшее хранилище или забытая вышка, куда он мог бы с ней спрятаться, и их бы не нашли». Поэтому, когда ему приходит на ум старая попугаичья ферма, он понимает, что вот оно, долгожданное благословение, и уже хочет спрыгнуть с дерева и помчаться к Мехар, но у него вытягивается лицо: она
