Натэниел тронул меня за руку. Наверное, я совсем забыла пронего, забыла обо всем, кроме ощущения прикосновения Дамиана. Но Натэниелкоснулся меня, и я почувствовала его тело ладонью, будто струна протянулась отпульса моей руки до его тела линией жара, желания и… силы.
Я ощутила силу, полыхнувшую у меня изо рта и руки в их тела.Это была моя сила, та, что пробудил Жан-Клод своими метками, но все равно моя,мой талант некроманта, который холодным огнём пронизывал тело Дамиана, но там,где он встречался с телом Натэниела, сила менялась, трансформировалась,становилась тёплой и живой. В мгновение ока сила пылала уже и во мне, во всехнас, но то, что я ощущала, было уже не сексом, а болью. Меня зажало между льдоми огнём, холодом, который обжигал, так он был силён, и огнём, который обжигалпотому что он — огонь. Будто половина моей крови стала льдом и перестала течь,и я умирала, а другая половина крови текла расплавленным золотом, и моя кожа немогла удержать её. Я таяла, я умирала. Я кричала, и двое мужчин кричали со мноювместе. И крики Натэниела и Дамиана, а не мои, заставили какую-то часть моегосознания приподняться над болью.
Эта часть сознания, ослеплённая болью, знала, что если ясейчас дам этому себя поглотить, мы умрём все трое, а это было неприемлемо. Ядолжна найти способ подчинить это себе, иначе мы все погибли. Но как подчинитьсебе то, чего не можешь понять? Как покорить то, чего не видишь и дажекоснуться не можешь? В этот момент я поняла, что я уже ни к чему не прикасаюсь.От боли я отпустила их обоих. Кожи они уже не касались, но связь между нами неисчезла. Один из нас, или все мы сразу, попытался спасти нас, разорвавприкосновение, но это не та магия, чтобы так легко её победить. Я стояла наполу на коленях, никого и ничего не касаясь, но я ощущала их. Ощущала сердце укаждого из них в груди, будто могла протянуть руку и вытащить этот тёплыйтрепещущий орган из тела, будто их плоть для меня — вода. Так силён был этотобраз и так реален, что он заставил меня открыть глаза, подчинить себе боль.
Натэниел скорчился на полу, протягивая мне руку, будто это ясвою отдёрнула. Глаза его были закрыты, лицо перекошено мукой. Дамиан стоял наколенях с пустым лицом. Если бы я не чувствовала его боль, я бы не знала, чтокровь его стала льдом.
Рука Натэниела коснулась моей, как рука ребёнка, шарящего втемноте, но как только его пальцы коснулись моих, жжение стало утихать. Я сжалаего руку, и это уже не было больно. Она все ещё была горяча, но это былбьющийся пульс жизни, будто нас наполнял зной летнего дня.
Другую половину тела все ещё жёг мороз. Я взяла руку Дамиана,и эта боль тоже ушла. Магия — за отсутствием лучшего термина — потекла сквозьменя, холод могилы и жар жизни, и я стояла посередине, пойманная меж жизнью исмертью. Я некромант, я всегда между жизнью и смертью.
Смерть я помнила. Запах «Гипнотик», духов моей матери, вкусеё помады, когда она целовала меня на ночь, сладковатый запах пудры на коже. Япомнила ощущение гладкого дерева под пальцами — гроба моей матери, гвоздичныйзапах погребального покрывала. Остался потёк крови на сиденье машины и овалтрещин в ветровом стекле. Я положила ладошку на эту высохшую кровь и потом вкошмарах эта кровь всегда была влажной, а в машине было темно, и я слышалавопли матери. Когда я увидела кровь, она уже высохла. Мама умерла, даже непопрощавшись со мной, и я не слышала, как она кричала. Она умерла почтимгновенно, и, наверное, вообще не вскрикнула.
Я помню ощущение от дивана, грубого и шишковатого, и пахлоот него пылью, потому что когда мамы не стало, уже ничего не убиралось. Но тутя поняла, что это воспоминание не моё. Моя немецкая бабушка, мать отца,переехала к нам, и у неё все сияло. Но все равно я была маленькой и забилась вуголок пыльного дивана в комнате, которой я никогда не видела, где свет исходилтолько от мелькающего телевизора. И в комнате был человек, здоровенная тёмнаятень, и он лупил мальчика, лупил пряжкой ремня. И приговаривал:
— Вопи, сучий потрох, вопи!
Из спины мальчика хлестала кровь, и я закричала. Я кричалавместо него, потому что сам Николас никогда бы не вскрикнул. Я закричала вместонего, и избиение кончилось.
Помню, как мы лежим рядом, Николас обнимает меня сзади игладит по волосам.
— Если со мной что-нибудь случится, обещай мне, что тыубежишь.
— Николас…
— Обещай, Натэниел. Обещай.
— Обещаю, Ники.
Сон. И это единственное безопасное убежище, потому что еслиНиколас за мной присматривает, этот человек меня не тронет. Николас ему недаст.
Образ разлетается, разбивается, как зеркало, мелькаютосколки. Тот человек растёт, нависает надо мной, первый удар, я падаю на ковёр,кровь на ковре — моя кровь. Николас в дверях с бейсбольной битой. Бита бьётчеловека по голове. Силуэт человека на фоне этого чёртова телевизора, бита унего в руках. «Беги, Натэниел, беги!» — кричит Николас. Бегу. Бегу дворами.Собака на цепи, рычит, лает. Бегу. Бегу. Падаю возле ручья, кашляя кровью.Темнота.
Помню бой. Мечи и щиты, хаос. Куда ни посмотри — видентолько хаос. Чьё-то горло взрывается фонтаном крови, ощущение удара в рукоятиклинка в руке, такое сильное, что рука немеет. Ударяюсь щитом о чей-то щит сразбегу, от силы удара отступаю по узкой каменной лестнице, и над всем —свирепая радость, полное ликование. Битва — то, для чего мы живём, а все прочее— только ожидание битвы. В поле зрения вплывают знакомые лица, синеглазые изеленоглазые, светловолосые и рыжие, похожие на меня. Подо мной корабль и сероеморе, белеющее от пены под ветром. Одинокий замок на тёмном берегу. Здесь былбой, и я это знаю, но это не моё воспоминание. Я вижу лишь узкую каменнуюлестницу, вьющуюся вверх в тёмную башню. Мигает свет факела, наверху стоиттень. Мы бежим от этой тени, потому что нас гонит ужас. С грохотом падаетрешётка ворот, мы в западне, мы оборачиваемся и готовимся к битве. Страх давиттак, что невозможно дышать. Многие бросают оружие и сходят с ума.
Тень выходит на свет звёзд — это женщина. Её кожа бела каккость, губы краснее крови, а волосы — золотая паутина. Она внушает ужас, но онапрекрасна, хотя это та красота, что вызовет у мужчины рыдание, а не улыбку.
Но улыбается она, чуть изгибаются красные-красные губы, приоткрываязубы, которые ни в каком человеческом рту не поместятся. Смятение, потомощущение белых ручек как белой стали, и глаза, глаза её как серое пламя, еслибы пепел мог гореть. Изображение прыгает, и Дамиан лежит в кровати, а этаужасающая красавица верхом на нем. Тело его наполняется, готовое пролиться внеё, на грани несказанного наслаждения, но она меняет все одним изгибом воли,как одним изгибом бёдер могла дарить наслаждение. Одна мысль — и он тонет встрахе, страхе таком огромном и ужасном, что он опадает, его выдёргивает изнаслаждения, бросает на грань безумия. Потом волна страха отступает, какотступает океан от берега, и все начинается снова. Снова и снова, снова иснова; наслаждение и ужас, наслаждение, ужас, и он уже умоляет её убить его. Ив ответ на мольбы она даёт ему кончить, даёт испытать наслаждение под конец, нотолько если он умоляет.
