я тут надерусь совсем, — захохотала девчонка.
— Мне за Берию пить все равно что за «Динамо», — шепнул ей на ухо Борис. Та еще больше прыснула. Все-таки оба выпили до дна.
Ладо, выпив свой бокал, приложил на мгновение руку ко лбу и прошептал:
— Что он творит, что он творит?
— Кто этот Рапава? — спросил Борис. Он старался побольше запомнить, чтобы потом рассказать бабке.
— МГБ, — сказал ему на ухо художник. — Пойдемте за стол, ребята!
Спереди китель еще больше обтягивал Чичико Рапаву. Сильно просвечивала голубая майка. Орденские планки скособочились над карманом, из которого торчали три авторучки. Со своими «шверниковскими» усиками Чичико Рапава строго выдерживал стиль зари социализма, золотых тридцатых.
— От всей души поддерживаю тост нашего тамады, пью за человека, который дал мне… — после паузы он вдруг заорал страшным голосом: — ВСЕ! Который дал мне ВСЮ мою жизнь! За Лаврентия Павловича Берию!
Выдув свой рог и взяв закуски, Рапава не сел, но немедленно, еще жуя кусочек сациви, снова наполнил рог и поднял над головой:
— А теперь, товарищи, пришла пора выпить за нашего тамаду, за живого классика грузинской СОВЕТСКОЙ (некоторые слова в речи этого человека имели свойство обращаться в оглушительный вой) литературы, моего друга Константина Гамсахурдия! И если он, опираясь на мифологию — да? — сравнил нашего Лаврентия Павловича с Периклом, я сравню его с Язоном — да? — который всю жизнь плыл за ЗОЛОТЫМ руном! Алаверды к Иосифу Нонешвили!
Гости опять зашумели. Мелькало перепуганное круглое лицо молодого поэта Нонешвили. Он прикладывал руки к груди, умоляюще бормотал:
— Почему такая честь, товарищ Рапава?
Хозяин-художник в отчаянии махнул рукой:
— Вах, просто не знаю, чем все это кончится!
Борис потянул Майку к выходу:
— Давай-ка, детка, делаем ноги! Тут какой-то скандал назревает!
Один из гостей вышел вместе с ними:
— Куда сейчас направляетесь, молодые люди? Хотите, я вам покажу старый город?
Это был как раз тот архитектор Отар Николаевич Табуладзе.
— Я вам хотел вот эту старую пекарню показать, — сказал Отар Николаевич. — Мы здесь много времени проводили нашей поэтической компанией. Она нисколько не изменилась с тех лет, хоть и принадлежит горпищеторгу.
Они спустились по узким и неровным ступеням в какую-то преисподнюю, где в глубине исходила жаром огромная печь, и там взбухало, превращаясь в пахучий хлеб, пшеничное, с примесью кукурузы тесто. Два мужика в белых фартуках, с голыми волосатыми плечами и руками, вынимали готовый хлеб и задвигали в печь новые противни с тестом. Один из них, отвлекшись, бросил горячий, почти обжигающий круглый чурек вновь прибывшим и поставил кувшин с вином и три жестяные кружки. Вино оказалось холодным.
Они сидели на завалинке, что тянулась вдоль стен. Вокруг возбужденно клокотали грузинские голоса. Зарево хлебной печи освещало лица и руки, остальное скрывалось во мраке.
— Здесь и сейчас обретаются поэты, — пояснил Отар Николаевич. — И старики, и молодые… вон там в углу талантливые юноши спорят, Арчил Салакаури, Джансуг Чарквиани, братья Чиладзе, Томаз и Отар, это новое поколение…
Вдруг кто-то мощно и мрачно запел, перекрывая все голоса. Борис не понимал ни одного слова, однако наполнялся неведомым ему раньше вдохновением. Ему казалось, что он приближается к какому-то пределу, за которым сразу и безгранично все поймет.
— Это древняя песня о храме Светицховели, — шепнул архитектор. — Я слышу ее второй раз в жизни. — Он явно тоже разволновался, рука его с куском чурека висела в воздухе, будто обращенная к алтарю. — Нет, Грузия все еще жива, — пробормотал он.
Все это, очевидно, имеет ко мне самое прямое отношение, подумал Борис. Эта жизнь, которая мне на первый взгляд кажется такой экзотической и далекой, на самом деле проходит через какую-то мою неосознанную глубину, как будто я не мотоциклист, а всадник. Как будто конь мой летит без дорог, то есть по пересеченной местности, как будто вслед мне каркает ворон злоокий: «Тебе не уцелеть, десантник спецназначения», как будто все мои мысли скоро смешаются с ревом бури и с прошлыми веками, как будто я погибну в бою за родину, но не за ту, за которую я «действовал» в Польше, а за малую родину, как ее ни назови, Грузией, или Россией, или даже вот этой девчонкой, что так доверчиво теперь влепилась мне в плечо.
Он с нежностью погладил Майку Стрепетову по пышноволосой голове. Девчонка благодарно сверкнула на него глазищами. Рука его ушла вниз по ее тощей спине. Ее пальчики вдруг съехали в темноту, к нему в промежность. Страсть и желание без конца ее, ну, скажем так, терзать сочетаются с такой нежностью, о которой он никогда и не подозревал, что она выпадет на его долю. В самом деле, нечто почти отцовское, как будто он вводит девчонку в новый мир, знакомит ее с ошеломляюще новыми субъектами мира: вот это я, Борис Градов, мужчина двадцати пяти лет, а это мой член, мужской член Бориса Градова, ему тоже двадцать пять лет. Потрясенная, она знакомится и с тем, и с другим, и ей, видно, стоит труда понять, что это части одного целого.
Сегодня и она, Майка Стрепетова, женщина восемнадцати лет, со всем, что ей принадлежит, тоже вводит его в новый, неведомый ему ранее мир, в мир вот этой ошеломляющей нежности. Такая вот вдруг приклеилась дурища.
Когда они выбрались из поэтической пекарни, ночь показалась им прохладной. Ветер порывами взвихривал и серебрил листья каштанов. Борис набросил на Майкины плечики свой новый пиджак. За углом дряхлого дома с покосившейся террасой вдруг открылась панорама Тбилиси с подсвеченными на высоких склонах руинами цитадели Нарикала и храмом Метехи. За следующим поворотом вся панорама исчезла, и они начали спускаться по узкой улочке в сторону маленькой уютной площади с чинарой посредине и со светящимися шарами аптеки; замкнутый мир старого, тихого быта. Отар Николаевич по дороге говорил:
— Я вас прошу, Борис, расскажите Мэри Вахтанговне о нашей встрече и передайте ей, что в моей жизни уже давно все самым решительным образом переменилось. Я работаю в городском управлении архитектуры, защитил кандидатскую диссертацию, у меня семья и двое детей… — Помолчав, он добавил: — Я бы хотел, чтобы и Нина узнала об этом. — Еще помолчав, он полуобернулся к Борису: — Не забудете, жена, двое детей?
— Постараюсь не забыть, — пообещал Борис и подумал, что наверняка забудет. Трудно не забыть о каком-то Отаре Николаевиче, когда к тебе все время пристает такая девчонка, как Майка Стрепетова.
— Ой, как мне хорошо с тобой! Ой, как тут здорово! — жарко шептала она ему на ухо.
За окном аптеки, под лампой, с книгой
