Эфирный наркоз – это всеобщее достояние и всеобщее благо, а потому идея Мортона запатентовать метод его применения, пожалуй, устарела, не успев возникнуть. Поэтому произошло то, что должно было произойти: патент Мортона был аннулирован. Разумеется, Мортону пришлось поменять тактику. Он начинает разыгрывать роль гражданина, мошенническим способом лишенного финансовых прав. Он добивается не только звания единственного изобретателя, но и заставляет пойти у себя на поводу государство, которое подтверждает его почетный статус. От правительства он требует сам или заставляет требовать других возмещения ущерба в размере 100 тысяч долларов за те жертвы, на которые он якобы пошел ради «изобретения эфирного наркоза».
Так начиналась десятилетняя война за славу. Возможно, она стала самой отвратительной деталью этой истории. Мортон начинает самостоятельно разыскивать свидетелей, которые должны подтвердить, что все рассказы об открытии Уэллсом газового наркоза – не более чем ложь.
Посланники Мортона сумели подкупить одного-единственного человека. Но зато им оказался Сэмюэл Кули, один жителей Хартфорда, тот самый, который в дурмане в кровь разбил себе ногу. Он выражает готовность дать неожиданные показания: он намерен засвидетельствовать, что совсем не Уэллс, а он, Кули, обнаружил тогда, что его нога совершенно нечувствительна к боли. Но даже этого было недостаточно, чтобы вынести с поля боя тело погибшего Уэллса. Труман Смит, сенатор штата Коннектикут, в котором Уэллс и совершил свое открытие, знакомится со статьями Уэллса и начинает добиваться отклонения конгрессом мортоновских претензий и возобновления судебных слушаний.
Французские карикатуры, высмеивающие борьбу за право называться изобретателем наркоза (1847)
Но и тем не окончилась эта схватка. Обезумевший Мортон повергает себя в самые опасные пучины собственной мании. В 1863 году состоялось заседание конгресса, где рассматривалось ходатайство Мортона о выплате ему компенсации в размере двухсот тысяч долларов за изобретение газового наркоза. Но Труман Смит тогда все еще находился на своем прежнем посту.
Согласно его показаниям, член конгресса Хупер, который и был инициатором того заседания, входил в состав совета директоров Восточного железнодорожного общества. Одного из его участников подозревали в том, что он ссудил Мортону пятьдесят тысяч долларов из кассы того самого железнодорожного общества – пятьдесят тысяч долларов, которые он так и не вернул. Труман Смит поставил закономерный вопрос: не является ли это рассмотрение ходатайства попыткой Хупера принудить Мортона уплатить свой долг и тем самым восполнить дефицит в кассе этого общества? Конгресс посчитал наиболее вероятным утвердительный ответ и отклонил прошение Мортона. Тем более что сумма, которую он запросил, была вчетверо внушительнее той, какую он задолжал.
Это и определило судьбу Мортона.
Он истратил гигантские суммы на борьбу за свои сомнительные права. И других кредиторов он найти не смог. Его сторонники отворачиваются от него. Прежде открытые перед ним двери запираются на ключ. Но еще в течение пяти лет он продолжает сопротивляться своими силами. Он продолжает обивать пороги американского конгресса и забрасывать его прошениями. В середине июля 1868 года в состоянии полного упадка он приезжает из Вашингтона в Нью-Йорк. Он производит впечатление одержимого манией преследования человека. Его доставляют в больницу Сент-Люк Хоспитал, где он вскоре умирает. На тот момент ему было всего сорок восемь лет.
Джексон, самый заклятый враг Мортона, узнает о его смерти.
Тут же в голове Джексона рождается вероломный план. Мания величия, которая много десятилетий вызревала на самом дне его души, в конце концов вырывается из пут чуждых ему морали и нравственности. В 1873 году он попадает в психиатрическое отделение Массачусетс Дженерал Хоспитал. Там он, карикатура на себя самого, проводит семь лет. Двадцать восьмого августа 1880 года он покидает этот мир – последний из трех горемык, которым по нелепой случайности выпало счастье благословить человечество, послав ему самое ценное, что только выпадало на его долю.
Великое столетие хирургов фактически началось с открытия наркоза. И год за годом лучшие специалисты в области медицины будут искать в своей области место для всего нового, что оно принесет.
ЛихорадкаКесарево сечениеО, Сан-Маттео в Павии – типичная больница эпохи гнойной лихорадки! С грязными, убогими коридорами и палатами, непобедимым запахом разложения и гноя! Несменяемый фон для определяющих событий в истории молодой итальянки Джулии Коваллини и хирурга Эдоардо Порро!
Порро сам рассказывал мне эту историю много лет спустя, когда он давным-давно отложил в сторону скальпель. Она случилась в 1876 году, двадцать седьмого апреля. В тот самый день Джулия Коваллини, которой тогда было двадцать пять лет, пешком, из последних сил пришла в Сан-Маттео, чтобы произвести на свет своего первого ребенка.
Эдоардо Порро был молодым тридцатитрехлетним хирургом. Он родился в Падуе и с 1875 года служил профессором акушерства в Павии. Это был серьезный, худощавый человек с бледным лицом и густой бородой. Из-за своей доброты, которой он не утратил даже за многие годы работы в кишащих заразой старых больницах, Порро был неспособен спокойно наблюдать за медленным умиранием стонущей в лихорадке матери, хоть бы так было угодно Богу и природе.
Кабинет в больнице Сан-Маттео, где Порро и его ассистенты провели первый осмотр Джулии Коваллини, и через много лет остался таким же недружелюбным, скудно обставленным помещением с осыпающейся со стен штукатуркой. Порро чувствовал на себе сверлящий, испуганный взгляд молодой женщины. Перед осмотром он в спешке ополоснул свои бледные руки и теперь ощупывал ими узкие, причудливо изогнутые бедра. После он отступил от кушетки, как было заведено, предоставив возможность осмотреть пациентку своим ассистентам.
Когда все процедуры были окончены, все они покинули комнату. Стоя в коридоре, Порро обратился к своим ученикам и помощникам, чтобы узнать их диагноз. «Сильно трансформированные бедра. Чрезвычайно резкое сужение», – ответил первый ассистент. «Поскольку ширина бедер недостаточна, чтобы изъять ребенка крюками, живого или мертвого, и поскольку в этой больнице, также как и во многих окрестных, насколько мне известно, за последнее десятилетие делали едва ли хотя бы одну операцию кесарева сечения, прогноз кажется весьма очевидным. Вопреки всему, разумеется, следует попробовать эту операцию. Возможно, это позволит спасти ребенка».
В 1876 году кесарево сечение все еще оставалось методом призрачным, который многие десятки лет служил лишь мифической опорой в жизни акушера и за исключением некоторых редких случаев приводил только к горю и смерти – смерти от болевого шока, смерти от внутреннего кровотечения, но в первую очередь – смерти от воспаления брюшины. Ни один историк медицины не мог с точностью сказать, у ложа какой из женщин, до смерти замученной бесконечными и напрасными схватками, кто-то из стоящих подле него впервые взялся за нож и отчаянным движением искусственно вскрыл нутро и саму матку умирающей матери.
