– Ох, ничего я не слышал. Просто такое у меня ощущение, что ты долго тут не продержишься.
– Почему?
– Враги. У тебя есть враги.
– А. – Краббе облегченно уселся. – Я думал, ты о настоящих врагах. То есть Джаганатан никогда…
– Все твои враги настоящие, – заявил Хардман. – Готовы тебя вышвырнуть, всех вас вышвырнуть. Время белых подходит к концу. Götterdämmerung.[45]Вы проиграли.
– Ты так говоришь, будто сам больше не белый. – Краббе взглянул на бескровное лицо, светлые волосы, кроличьи глаза.
– Нет. Я в стране обосновался. Меня никогда не вышвырнут. Когда-нибудь выйду в отставку, заработав деньги честной практикой; возможно, уеду, поселюсь на юге Франции. А до той поры, – которую, может быть, ждать придется совсем не так долго, – буду почтенным малайцем, верным сыном ислама, усердным тружеником, держа свои деньги в стране. Знаешь, как называют вас, экспатриантов? Пиявками белыми.
– Много зарабатываешь?
Хардман повел худыми плечами.
– Пока нет. Не было еще особых возможностей. Конкуренция, понимаешь. Новый юрист-китаец с произношением выпускника Бейллиола.[46]Только я прорвусь. Имеются кое-какие внешние признаки больших денег. «Ягуар». Приличная одежда. Нет нужды слишком надоедать людям насчет гонораров. Все это порождает доверие. – Он налил себе еще виски, самодовольно поджав распущенные губы. Краббе почувствовал легкий укол отвращения.
– Значит, оно того стоит?
– Что?
– Женитьба на вдове-малайке, отказ от европейского образа жизни, полный отрыв от корней.
– Я здесь окопался. Пущу корни.
– Но вспомни европейскую архитектуру, художественные галереи, Лондон в дождливый день, речной туман, осеннюю деревню, украшенные к Рождеству пабы, книжные магазины, симфонию в исполнении живого оркестра…
– Мечты изгоя о доме, – усмехнулся Хардман. – Милый мой Виктор, ты переменчив, как море. Разве это наша старая безжалостная диалектика, наш твердокаменный столп чистого разума? Знаешь, ты определенно жиреешь.
«Боже, – подумал Краббе, – я говорю как Фенелла. Кой черт меня на это толкнул?»
– В тебе говорит старый строитель империи, – продолжал Хардман. – Ты немножечко опоздал, старина. Тебе досталась лишь третья драма из цикла. После добычи золота Рейна следует громоподобный топот копыт. А потом родсы, рафлсы,[47]зигфриды в доспехах, плохие стихи. И вечный замогильный вопрос: «Что они знают об Англии?» Зачем ты сюда приехал?
– Я тебе уже рассказывал, – устало буркнул Краббе.
– Знаю. Нес какую-то дребедень про гелиотропизм, про отклик на объявление в пьяном виде. А на метафизическом уровне, на идейном уровне? Я хочу сказать, зная тебя, не настолько же ты изменился…
– Ну, – Краббе затягивался сигаретой, отсыревшей в вечернем воздухе, – пожалуй, отчасти я думал, что в Англии одно телевидение, забастовки и всем абсолютно плевать, черт возьми, на культуру. Думал, я здесь больше нужен.
– Не нужен. Здесь нужен кто-то другой, причем только для того, чтоб он их научил бастовать и устанавливать телевизионные передатчики. Виктор, это не твоя специальность.
– Я могу научить их мыслить. Могу внушить определенное представленье о ценностях.
– Ты никогда не научишь их мыслить. И тебе чертовски отлично известно, что у них свои ценности, которые они не намерены менять на ценности какого-нибудь полоумного колониального служащего с розовыми коленками. Теперь они готовы взять верх. Возможно, заварится распроклятая каша, но не в том суть. Спелые или гнилые плоды придется пожинать?
Краббе в свой черед усмехнулся:
– И разумеется, всегда есть армия незаменимых законников.
– Не такая уж армия. Вот поэтому у меня хорошее положение. Но ты не станешь отрицать, что закон – деталь машины. Без тебя они обойдутся. Без меня – нет.
– Так что я, по-твоему, должен делать? Домой ехать?
– О, найдут для тебя что-нибудь; в любом случае, на какое-то время. Только не исторический семинар для ясноглазых слушателей с коричневой кожей, охотно лакающих млеко культуры. Ты станешь винтиком механизма исполнительной власти, в нужный момент легко заменимым, составляющим директивы для молодых новых лидеров в духе национальной политики. А я в конце концов увижу, что мое дело не такое уж неблагородное. Безусловно, в нем будет больше творчества, чем в твоем.
– Ты изменился, Руперт. Чертовски изменился.
– Да, изменился. Не забудь, я разбился в конце войны, а до того несколько лет вечно ждал, что разобьюсь. Бог дал мне одно лицо, война – другое. – Хардман выпил четыре большие порции виски, и это становилось заметно. – Поэтому я целиком за Юстицию. В любом случае, за Закон. – И хлебнул еще виски.
В молчании весело возвратился отец Лафорг, в очень шумном молчании, с деловым фабричным гулом джунглей, охотничьими криками домашних ящерок, стуком жуков о стены, с не умолкавшим в кампонге барабанным боем.
– У него имеется кое-что замечательное, – объявил он. – Великолепные снадобья. – И показал пузырек из-под аспирина с жидкостью цвета рвоты. – Вот, дал мне от зубной боли. – Отец Лафорг сел, взял свое теплое виски, усеянное крылышками летучих муравьев, как осенними листьями, удовлетворенно взглянул на хозяина и на друга. – Старик весьма примечательный. Живет одним прошлым. А еще очень добрый, обладает массой старых китайских достоинств. Китайцы никогда друзей не предают, всегда помогают нуждающимся. Постоянно поддерживают бедных родственников, например.
– Doucement, – попросил Краббе, – s'il vous plaоt.[48]Он слишком быстро для меня говорит, – пояснил он Хардману.
– Этот ваш слуга, – продолжал отец Лафорг с той же скоростью, но погромче, – сестре своей в Китай регулярно шлет деньги, очень добр даже к зятю, живущему в джунглях.
– Я все-таки не совсем понимаю, – сказал Краббе.
– Он зятю своему помогает, – растолковал Хардман.
– Его зять – солдат, – сообщал отец Лафорг. – У него есть оружие, и он в джунглях стреляет. Только еды у него очень мало, и поэтому ваш слуга посылает ему продукты. Очень странно, конечно, ведь я всегда думал, будто у солдат хороший паек.
Краббе почувствовал легкую тошноту.
– Он рассказывает о большой помощи аборигенов, которые доставляют продукты в джунгли зятю вашего слуги, а тот ими делится со своими товарищами. Китайцы очень щедрые. Хотя я очень долго сидел у них в тюрьме, все равно говорю, самые щедрые в мире люди. И самые преданные. – Отец Лафорг сиял, не замечая, то ли из-за теней, то ли из-за полной своей поглощенности призрачным миром Китая, нараставшей бледности Краббе. – Много могу вам поведать о щедрости ко мне китайцев. Один раз, например, сильный ветер свалил мою церквушку…
