– А она потом говорит, у нее никаких развлечений, торчит тут без дела среди немытых крестьян.
– Они очень чистые.
– Так я ей и сказал. Как бы там ни было, тогда она меня начала обвинять, мол, я шляюсь с женщинами, пока она обязана послушно сидеть дома без всяких развлечений.
– Почему во множественном числе?
– Что во множественном? А. Кое-что было в Куала-Ханту. С тех пор я – образец супружеской верности.
– Угу, – усмехнулся Хардман. – Я заметил.
– Слушай, меня слегка беспокоит этот самый Абан. Прислал за ней к ленчу машину, которую я с чертовским трудом отправил обратно. Мем, говорю, поехать не может, у нее лихорадка. Очень странно, что она сегодня из-за этого разозлилась.
– Ох уж эти мушки песчаные. И тут у тебя безусловно добрый выводок москитов. – Хардман шлепнул себя по шее. – Еще одним меньше.
– Никак не мог заставить шофера уехать. Так целый день и стоял бы, не дай я ему пять долларов. А он вручил мне вот это.
Хардман открыл большой конверт с гербом и медленно про себя перевел:
«С приветом от Абана, Грозы неверных, Целителя недужных, Утешителя оскорбленных, Казначея бедных, Надежды слабых и пр., и пр.
Абан с милостивой благосклонностью извещает о желании включить в свою коллекцию ваш автомобиль, известный как чудо и гордость западного мира. За него будет выдано справедливое вознаграждение. Будьте добры доставить машину при первой возможности вместе с соответствующими документами, необходимыми для официального оформления передачи права собственности, согласно действующим предписаниям.
Истана, Кенчинг,
12-го дня месяца Шабан, в год Хиджры 1374-й».
– Чего им от нас надо? – сказал Краббе. – Заставляют работать до смерти и вдобавок требуют наших жен и имущества. Что говорит закон?
– Насчет ленча с твоей женой? Дело исключительно твое, конечно. Или ее. Она, разумеется, знает, что произойдет?
– Я ей объяснил. Но все женщины утверждают, будто сами могут за себя постоять. Говорит, у него глаза хорошие, он ничего плохого не сделает.
– Да. Относительно машины дело опять же твое. Он просто тебе предлагает продать ему машину.
– Нет. Он мне приказывает ее продать. И ничего не сказано о реальной цене.
– Сказано «справедливое вознаграждение». Это предположительно означает цену, которую дал бы тебе за нее любой авторитетный гараж. Денег, конечно, придется обождать.
– Долго?
– Бесконечно.
– А если я откажусь продавать?
– Найдут какой-нибудь предлог и выдворят из штата.
– Ясно. – Оба выпили виски. Насекомые под грубый бас барабанов весело, индифферентно занимались своими делами. А-Винь расставил последние тарелки и с песней пошел в собственные загадочные покои. На веранду взобрался старик малаец, приветствовал Краббе беззубым приветствием:
– Табек! – потом скорчился в темном углу, жуя твердыми деснами кусок сиреха.
– Жизнь, – сказал Краббе, – мягко говоря, тяжелая.
– О да.
– И ничего нельзя сделать?
– Не позволяй ему застать твою жену одну. Он воспользуется правом сеньора, не церемонясь, как орангутанг.
– Значит, надеть на нее паранджу?
– В каком-то смысле да. Разумеется, если бы она приняла ислам, была бы в безопасности. Абан глубоко религиозен.
– Тогда и я должен стать мусульманином?
– Совершенно верно. Ты при этом вообще окажешься в гораздо более выгодном положении. Станешь членом семьи.
– Тебе нравится быть членом семьи?
– Что касается машины, я бы просто потянул резину. Вежливо ответь на письмо, сообщи, что с радостью продашь, только надо сначала кое-что поправить, ибо ты не желаешь передавать ее в состоянии, неподобающем его высокому положению и известной репутации великого знатока. И всякое такое.
– Долго можно будет тянуть?
– До перевода на другое место.
– Но не могу я просить перевода, проработав всего пару месяцев.
– Кто говорит насчет просьбы?
– Ты что-нибудь слышал?
На улице заскрипели колеса велорикши, потом по ступеням веранды поднялся отец Лафорг, многословно извиняясь за опоздание. Скрипучий мотор французского языка Краббе медленно разогревался, пока Хардман захлебывался в потоке легко приходивших на ум идиом.
– Виски, mon pére?[42]
– Блягодарю.
– Как дела, Жорж?
– Неплохо. Покончил с Ван Чунем. Любопытно сравнить с Хань Феем. Тут еще много материала для изучения.
– А приход?
– Живет. Кажется, мсье, в вашей школе работает мой старый прихожанин. По имени Махалингам. Я его потерял, когда он женился па малайской девушке. Он был равнодушным католиком. Может быть, стал теперь равнодушным мусульманином.
– Je ne sais pas. Il est malade.[43]
– Да? – Отец Лафорг не слишком интересовался: Махалингам больше не числился среди его пациентов.
Беседа не складывалась. Отец Лафорг пытался говорить по-английски, Краббе пытался говорить по-французски, затронув тему контроля над рождаемостью и его необходимости на перенаселенном Востоке.
– Сайя ингат, я хочу сказать, je pense qu'il faut l'introduire…[44]
– Церковь не говорит о'кей. Бог не говорит о'кей. – Но отец Лафорг не слишком интересовался. Хардман тоже; им столько надо было сказать друг другу. Религия как бы захлопнула дверь между ними. Краббе велел подать еще льда. Отец Лафорг с энтузиазмом приветствовал присеменившего А-Виня – кривоногую мумию, одни морщины и жилы, – словами, звучавшими для Краббе на манер виброфона. А-Винь ответил радостной старческой безумной песней. Отец Лафорг обрадовался.
– Очень, очень близок его диалект моей старой провинции. – И вовсю зачирикал; А-Винь живо слушал, ладонью придерживая глухое ухо, понимая наполовину, щебетал в ответ. – Ничего, – спросил отец Лафорг, – если я предложу ему сесть?
– Ну…
– Это может внушить ему ложное представление о своем статусе, – пояснил Хардман.
– Понятно. Англичане очень щепетильны в подобных вопросах. Нельзя ли нам отправиться к нему па кухню, там чуточку поговорить? – Отец Лафорг обнял А-Виня за плечи и радостно ушел, оставив свой стакан, полный виски с водой, летучим муравьям.
– Так ты что-нибудь слышал? – вернулся Краббе к своим проблемам.
