Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 72
И „революционный Петроград“ с этой минуты забыл об отдыхе: единственный раз, когда газеты вышли в понедельник. Вообще — легко представить, что началось. „Правительственные войска“ (тут ведь не немцы, бояться нечего) весело бросились разбирать железные дороги, „подступы к Петрограду“, красная гвардия бодро завооружалась, кронштадтцы („краса и гордость русской революции“) прибыли немедля для охраны Зимнего дворца и самого Керенского (с крейсера „Аврора“).
Корнилов, получив нежданно-негаданно, — как снег на голову, — свою отставку, да еще всенародное объявление его мятежником, да еще указания, что он „послал Львова к Керенскому“, — должен был в первую минуту подумать, что кто-то сошел с ума. В следующую минуту он возмутился. Две его телеграммы представляют собою первое настоящее сильное слово, сказанное со времени революции. Он там называет вещи своими именами. „Телеграмма министра председателя является со всей своей первой части сплошной ложью. Не я послал В. Львова к Вр. пр-ву, а он приехал ко мне, как посланец Мин-pa Пред.“. „так совершилась великая провокация, которая ставит на карту судьбу отечества“.
Не ставит. Решает. Уже решила. Я поклялась воздерживаться от выводов. Ибо не все еще знаю. Но это я знаю, ведь уже с первого момента всем видно было, что нет никакого корниловского мятежа. Я фактически не знаю, что говорил Львов, и вообще не знаю (кто знает?) этот инцидент, но абсолютно не верю ни в какие „ультиматумы“. Дурацкий вздор, чтоб Корнилов ни с того ни с сего послал их с Львовым! А что касается „мятежных дивизий“, идущих на Петроград, то не нужно быть ни особенным психологом, ни политиком, а довольно иметь здравое соображение, чтобы, зная детально все предыдущее со всеми действующими лицами, — догадаться: эти дивизии, по всем признакам, шли в Петербург с ведома Керенского, быть может, даже по его условию с Корниловым через Савинкова (который только что ездил в Ставку) ибо: 1) на очереди были меры корниловской записки, ее Керенский всякий день намеревался утвердить, а это предполагало посылку войск с фронта, 2) бесспорно ожидался в Петербурге — самим Керенским — большевистский бунт, ожидался ежедневно, и это само собой разумело войска с фронта.
Я почти убеждена, что знаменитые дивизии шли в Петербург для Керенского — с его полного ведома или по его форменному распоряжению.
Поведение же его столь сумасшедше-фатально, что. это уже почти не вина, это какой-то Рок.
„Керенский в эти минуты был жалок“, — говорит Карташев.
Но не менее, если не более, жалки были и окружающие этого опасно обезумевшего человека. Ничего разумно не понимающие (да и можно ли понять?), чующие, что перед ними совершается непоправимое, — и бессильные что-нибудь сделать.
Действительно, с того момента, как на всю Россию раздался крик Керенского об „измене“ главнокомандующего, — все стало непоправимым. Возмущенный Корнилов послал свои воззвания с отказом „сдать должность“. Лихорадочно и весело „революционный гарнизон“ стал готовиться к бою с „мятежными“ дружинами, которые повел Корнилов на Петроград. Время ли, да и кому было задумываться над простым вопросом: как это „повел“ Корнилов свои войска, когда сам он спокойно сидит в Ставке? И что это за „войска“ — много ли их? Годные весьма для приструнивания „большевистских“ здешних трусов, для укрепления существующей власти, но что же это за несчастный „заговорщик“, посылающий горсточку солдат для борьбы и свержения всероссийского правительства, чуть ли не для „насаждения монархизма“?
Полагаю, если бы черные элементы Ставки имели на Корнилова серьезное влияние, если бы Корнилов вместе с ними начал „заговор“, — он был бы немного иначе обставлен, не столь детски (хотя успех его и тогда для меня еще под сомнением).
Да, произошло громадной важности событие, но все целиком оно произошло здесь, в Петербурге. Здесь громыхнулся камень, сброшенный рукой безумца, отсюда пойдут и круги. Там, со стороны Корнилова, просто не было ничего.
Здесь все началось, здесь будет и доигрываться. Сюда должны быть обращены взоры. Я — созерцатель и записчик — буду смотреть со вниманием на здешнее. Кто хочет и еще надеется действовать — пусть тоже пытается действовать здесь.
Но что можно еще сделать?
Ни секунды я не была „на стороне Корнилова“, уже потому, что этой „стороны“ вовсе не было. Но и с Керенским — рабом большевиков, я бы тоже не осталась. Последнее — потому, что я уже совершенно не верю в полезность каких-либо действий около него. Зная лишь внешние голые факты — объясняю себе поступок Бориса, остававшегося у Керенского (лишь через 3 дня удаленного), двояко: быть может, он еще верил в действие, а если верить — то, конечно, оставаться здесь, у истока происшествия, на месте преступления; быть может также, Борис, учитывая всеобщую силу гипноза „корниловщины“, сотворения бывшим небывшего, увидел себя (если б сразу ушел) в положении „сторонника Корнилова“ — против Керенского. То (пусть призрачное) положение — именно то, которое он для себя отвергал. Если Корнилов захочет один спасать Россию, пойдет против Керенского. — „это невероятно, но допустим, — я, конечно, не останусь с Корниловым. Я в него без Керенского не верю“. (Это он говорил в начале августа.) И вышло как по нотам. „Невероятное“ (выступление Корнилова) не случилось, но оказалось „допустимым“. Как бы случившимся. И Борис не мог как бы остаться с Корниловым.
А то, что он остался с Керенским, уж само собой вышло тоже „как бы“.
Теперь или ничего не делать (деятелям), или свергать Керенского. X. тотчас возражает мне: „Свергать! А кого же на его место? Об этом надо раньше подумать“. Да, нет „готового“ и „желанного“, однако эдак и Николая нельзя было свергать. Да всякий лучше теперь. Если выбор — с Керенским или без Керенского валиться в яму (если уж „поздно“), то, пожалуй, все-таки лучше без Керенского.
Керенский — самодержец-безумец и теперь раб большевиков.
Большевики же все, без единого исключения, разделяются на:
1) тупых фанатиков;
2) дураков природных, невежд и хамов;
3) мерзавцев определенных и агентов Германии:
Николай II — самодержец-упрямец.
Оба положения имеют один конец — крах.
Я сказала, что теперь „всякий будет лучше Керенского“. Да, „всякий“ лучше для борьбы с контрреволюцией, т. е. с большевиками. Чернов — объект борьбы: он сам — контрреволюция, как бы сам большевик.
„Краса и гордость“ непрерывно орет, что она „спасла“ Вр. пр-во, чтобы этого не забывали и по гроб жизни были ей благодарны. Кто, собственно, благодарен — неизвестно, ибо никакого прежнего пр-ва уже и нет, один Керенский. А Керенского эта „краса“, отнюдь не скрываясь, хочет съесть.
Петербург в одну неделю сделался неузнаваем. Уж был хорош! — но теперь он воистину страшен. В мокрой черноте кишат, — буквально, — серые горы солдатского мяса; расхлястанные, грегочущие и торжествующие. люди? Абсолютно праздные, никуда не идущие даже, а так, шатущие и стоящие, распущенно самодовольные.
Все дальнейшее развивается нормально. Травля Керенского Черновым началась. И прямо, и перекидным огнем. Вчера были прямые шлепки грязи („Керенский — подозрителен“ и т. п.), а сегодня — „Керенский — жертва“ в руках Савинкова, Филоненко и Корнилова, гнусных мятежников и контрреволюционеров», пытавшихся «уничтожить демократию» и превратить «страну в казарму». Эти «гнусные черносотенные замыслы», интриги, подготовление восстания и мятежа велись «за спиною Керенского», говорит Чернов (сегодня, а завтра в «деле Чернова» опять пойдет непосредственная еда и Керенского).
Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 72
