— Перед самым побегом я навестил ее в карцере. Я подивился ее спокойствию: она сидела на ворохе гнилой соломы и с аппетитом уплетала краюху хлеба. Увидев меня, она приветливо улыбнулась. «Вилли, — сказала она, — знаешь ли ты, что ты — кабан?» И тогда я понял, что означают это спокойствие и здоровый аппетит перед самой казнью: бедняжка повредилась в рассудке. «Знаю», — сказал я ей мягко, как говорят с больными, чтобы не раздражать их. «Знаю», — сказал я, хотя сердце мое разрывалось от горя. Настала пора прощаться, уж сторож открывал дверь. Времени у нас не было, и она быстро сунула мне в руки мешочек…
Тут Вилли сунул весло под мышку, полез за пазуху и выудил на свет небольшой мешочек синего цвета, крепко перевязанный розовым шнурком.
— «Это моим племянницам, — шепнула она, — что живут в Альтбурге на улице Безлуж, навести их и передай, позаботься о них».
— Бедный, славный Бартоломеус! — прошептала в слезах Эвелина. А Марион громко всхлипнула.
— «Бартоломеус»?.. — переспросил Вилли.
— Да, а что в мешочке? — поспешила сменить тему Эвелина.
Девочки развязали мешочек.
— Соль! — воскликнула удивленная Марион.
— С каким-то очень странным вкусом, — добавила Эвелина, попробовав щепотку.
— Несомненно, арабская, — высказалась Марион. — Такая мелкая и такая белая!
Да, разумеется, соль была арабская, согласились все, взглянув на деликатес. В те времена, золотой мой читатель, соль была деликатесом, часто привозилась издалека и ценилась на вес золота.
— Милый, любящий Бартоломеус! — воскликнула Эвелина. — Как он заботился о нас даже в последние свои часы!
— Да кто же такой «Бартоломеус»? — снова полюбопытствовал Вилли Швайн.
— Э-э… наш отец. Его больше нет, — объяснила Эвелина. — Но что это там?
Обогнув излучину, лодка выплыла на середину реки. Здесь река расширялась — и вскоре заканчивалась, впадая в озеро. Посреди озера зеленел островок. А на островке, как в сказке про спящую королевну — наполовину спрятавшись меж ветвистых деревьев и буйно разросшегося кустарника, наполовину же подступив к самой воде — стоял мрачный замок.
Некоторое время все четверо молча смотрели на замок. Каждый думал о своем.
— Ах, — вздохнула Эвелина, — как бы хотела я очутиться за стенами этого замка. Если бы ты, Вилли, был так любезен и одолжил нам ключ от потайной дверцы!
— А лучше — сразу от графской лаборатории, — добавила Марион.
Вилли аж подпрыгнул.
— Да что вы все — поспятили? Зачем вам туда?
— М-м… — Девочки сделали невинные глаза. — Говорят, граф делает чудные конфеты.
— Никогда, — поклялся Вилли, — никогда я вам в этом не помогу! Конфеты… Молитесь об одном — чтобы не пришлось никогда попробовать этих конфет! Поскорей миновать это место — вот о чем вы должны мечтать. Да что говорить, если б не ваши Святые Голубицы — черт бы их побрал! — я б ни за что сюда не вернулся. Знаю точно: по мне уже плачет если не веревка — то топор, а если не топор… — он передернулся, — то графская лаборатория.
— Да что же там такое, в этой лаборатории? — удивилась Марион.
Вилли обернулся, по щеке его скатилась слеза.
— Милая девочка, хорошо, что ты этого никогда не узнаешь.
Они плыли у самого-самого берега, надежно скрытые от глаз замковых дозорных ветвями прибрежных ив.
— …на следующее утро Жози должны были казнить. Лапушка, птичка… Я не смог бы этого вынести. Ведь в то утро нас должны были обвенчать! Я бежал еще ночью, воспользовавшись ключом от потайной дверцы.
— «На следующее утро»! — прошептала Эвелина, и слезы застлали ее взор. — «На следующее утро» — это, значит, уже два дня назад!
Несомненно, так оно и было. Лодка с тихим плеском скользила под кудрявыми ветвями ив. А четыре пары глаз напряженно всматривались в замок. Вот появилась из-за поворота новая башня, вот вторая, на стенах копошились черные фигуры дозорных. Вот луч солнца, прорвавшись из-за туч, скользнул по шпилю еще одной башни…
Вдруг Вилли страшно вскрикнул. Он стал белее снега, глаза его выпучились, а жесткие волосики встали дыбом. Он вскинул руку и указал на шпиль.
Нанизанная на шпиль башни, наполовину скрытая развевающимися волосами, на них мертвыми глазами смотрела голова Жозефины.
* * *
Сначала Эвелина просто радостно улыбнулась.
Потом, не выдержав, громко прыснула.
Удивленно взглянув, Вилли покачал головой.
В следующий момент, закрыв лицо руками, девочка затряслась от судорожного смеха.
Когда же, вторя ей, на дно лодки в хохоте грохнулась и Марион, Вилли только пожал плечами:
— Бедняжки… Дети всегда тяжело переносят потерю близких.
А девочки не унимались.
— Голова!.. — захлебываясь от счастливого смеха, повторяла Эвелина. — Голова!..
— Ой, не могу… а-ха-ха!.. Ой, не могу… а-ха-ха!.. — суча ногами, каталась по дну лодки Марион. — Они просто… они просто отрубили ему голову!
Согнувшись в три погибели, девчонки хохотали до слез. До нечленораздельного визга. До колик в животе. Не в силах произнести ни слова, они только махали руками в сторону башенного шпиля — и снова, обессиленные, валились на дно лодки.
Вилли только охал и качал головой.
Наконец, отдышавшись, Эвелина деловито осведомилась:
— А тело? Куда подевали тело?
Вот этого Вилли сказать не мог.
— Думаю… — развел он руками, — думаю, бросили в озеро…
Обет не улыбаться был нарушен. Да и как не улыбаться, если страшная казнь Баршломеуса заключалась всего лишь в том, что с него сняли голову? Эту «казнь» Бартоломеус проделывал сам с собой каждый день перед зеркалом. Теперь девочки думали только об одном: если обезглавленного «казненного» выбросили в озеро, то наверняка он давно уже выплыл на берег и прячется неподалеку от замка. Одно тревожило: без головы бедняга Бартоломеус далеко уйти не мог. И только они — они и больше никто — могли ему помочь: ведь у них был целый сундучок с его головами.
Ах, как было радостно! Девочки так и порывались рассказать Вилли обо всем: о злодее графе, о волшебных конфетах, о томящемся в плену графе Эдельмуте и о том, что они его обязательно-обязательно скоро разыщут! А главное, о том, что Вилли совсем не нужно переживать: Бартоломеус жив, ему только нужно помочь найти голову!
Но когда вечером сидели на берегу у костра, ели утку, что Вилли подстрелил в камышах, и Эвелина осторожно пыталась поведать о «тете Жозефине», которая была «удивительным, непростым существом»… Вилли Швайн с жаром воскликнул:
— Да, она была удивительным — и очень непростым существом! Я так любил ее, мою крошку, так… — Он вытер кулачищами глаза и попросил: — Не будем о ней больше, ладно?
