Он стал отбивать по картине белилами гребёнку сосулек на карнизе, лужицы от капели на досках крыльца, продолжая говорить:
– Мне нравится, что ты не впадаешь в панику, словно какая-нибудь истеричка. Болезнь – это всего лишь обратная сторона здоровья. Человек живёт век, а его образ – вечность… Бессмертная душа человека витает в космосе в виде его образа, Люси… Живописцу дано видеть бессмертный лик человека уже при его жизни, и весьма несхожий с тем, что ты, к примеру, видишь в зеркале… Великое благо для любого – попасть под кисть живописца…
– Ага! Это как к тебе на набережной в туристический сезон? Раз-два, – и вот вам бессмертный образ?
– Кроме шуток, Люси! Частица плоти каждого остаётся в земле безликой молекулой. Даже тень человека – это произведение великого художника по имени Солнце – исчезает. Но образ, увиденный глазами мастера кисти, благополучно витает на просторах мироздания. Он вечен, ибо лицо человека – понятие относительное. В двадцать лет оно одно, в сорок – не узнать.
– Ах, ах! Просторы мироздания! Скромности тебе не занимать… Может быть, ограничишься всё-таки просторами холста, который тоже, кстати, тленен.
– Ну что ты, Люси, что ты! На холст переводится образ вечный, неведомый для натурщика. И горе тому человеку, у которого не нашлось своего художника. Он исчезает с серым пятном вместо лица, так и не познав себя. А художник – провидец. Ему ведома самая суть души человека. А что такое душа? Это есть образ…
– Ты просто хочешь как-то оправдать своё ремесло, придать ему великий смысл. Разные художники писали совсем непохожие портреты одних и тех же людей… И кто же тогда определял, какой истинный, а какой ложный?
– Истинные, Люси, были все! Пребывание в разных образах – великое счастье для человека.
– В некоторых религиях вообще не разрешается рисовать ничего живого. Как же быть?
– Бедные, бедные! Этот пережиток, кстати, очень живуч и у нас. Почему женщина долго не показывает людям новорождённого – это своё творение, а потом всю жизнь боится потерять его фотографию? Потому что, видите ли, с ней потеряется и душа ребёнка. Чувствуешь, Люси, древний страх перед изображением человека (выявлением его сути), страх перед художником или просто перед чужим взглядом. И, знаешь ли, страх этот оправдан. Ибо до сих пор так и не выяснен вопрос, кому принадлежит образ человека: тому, кто его источает, или тому, кто его разглядел. Меня однажды чуть не убили в этой тяжбе… О-го-го, Люси! Тайна сия велика есть – образ! Это тебе не сновидение какое-нибудь, не марево, не мираж. Образ присущ только тому, что можно увидеть в здравом рассудке. Покажите мне рай, я нарисую его, и тогда можете вывешивать мою работу в церквах. А не наоборот, сначала нарисовав нечто, потом убеждать меня, что этот образ имеет под собой какое-то основание.
– А как же Данте? Его ад?
– Это шутка поэта, Люси. Обрати внимание на название – «Комедия». «Божественная комедия». Кощунник! Он посмеялся над грядущей инквизицией, только и всего.
– В ту пору комедия не означала обязательно смех.
– Но ведь, Люси, и не трагедией же он её назвал.
– Ты тут обмолвился о каком-то убийстве…
– Всего лишь о покушении, Люси, всего лишь… Я не хотел тебя расстраивать… Но коль зашла речь, пожалуйста. Коли к слову пришлось, отчего же не рассказать.
Он подошёл к ней, расправил узел её шарфа, словно увядший бутон, прихотливо изогнул концы воротника, потом из-за треноги примерился глазом и продолжил…
– Да, всё началось на набережной у морского причала. Июль. Навигация в разгаре. Ну и мы там «бомбили» на панели с моментальными портретами. Подошёл круизный, повалила публика. Краем глаза вижу: возле меня трётся, мнётся женщина – статная, фактуристая, довольно скромно одетая, типичная провинциалка, и, что странно, без подружки, одна. И бейджика у неё нет – значит не туристка. Потом разговорились, оказывается, она из области. С верховьев… У меня ценник вывешен, видимо, ей оказалось по карману. Как водится, сначала были ужимки, нервный смех, усаживание в позу..
Я сначала быстренько углём её схватил, можно было на этом и закончить, но руки прямо-таки чесались. В добавок прошёлся карандашом. А потом ещё немного пастелью. И до того объёмно получилось, до того выразительно. Я увлёкся. О чём-то говорили, не помню. Она уже устала, устраивалась поудобнее и так и этак, но недовольства не выражала. А я весь был захвачен тенями, линиями, штрихами на бумаге, так что подолгу не глядел на неё. Это был тот случай, когда рисуешь человека с натуры, а потом не узнаёшь на улице…
Кажется, человек сидел перед тобой в полуметре, ты сканировал его взглядом до последней морщинки, складочки, выпуклости. Кажется, и запечатлеться он у тебя в голове должен, как никто другой, а ничего подобного. Ибо ты выжимку делал из его лица, создавал нечто особенное по своей природе, а вовсе не копию! Так же и с мадам вышло… Удачный получился портретик. Оригинал я ей отдал, а сам уже по памяти дома быстренько ещё один набросок сделал. Образ с образа. Что-то меня удерживало в ней, в этой моей крестьяночке, как я её для себя назвал. Эти её глаза, что ли, чистые, словно после бани, кожа на лице – упругая, будто маска натянута, и маленькие, такие хрусткие ушки в пуху льняных волос…
– Почему я не видела этой работы?
– Люси! Во-первых, я прекрасно знаю, как ты относишься к моим натурщицам…
– Мне уже давно всё равно.
– Во-вторых, ты тогда как раз в больнице на обследовании лежала. В-третьих, мне вдруг предложили поучаствовать в выставке «Лица». Я за пару деньков довёл до ума эту мою «колхозницу» и отнёс в комиссию. И совершенно неожиданно для меня эта шутейная картинка стала «иконой» выставки. Попала и на телевидение, и в областную газету. «Упорхнула» от меня. И тут началось!..
– Фанфары, премии, награды?..
– Не надо, Люси. Иногда и мужчины плачут!.. Приходит в Союз гневное письмо от этой замечательной селяночки, из которого она предстаёт вот уж совершенно не в образе, увиденном мной и запечатлённом на картоне. Тигрица, медведица какая-то из конверта вырвалась, пантера!
«Я, – пишет, – спортсменка, активистка, пять лет подряд избиралась секретарём парторганизации (господи, когда это было-то?), имею грамоты и медали…» И вот поганец художник опозорил такую расчудесную на всю область… Хотя, Люси, портрет был без подписи. Не всякий бы её в ней и узнал. Просто абстрактный образ сильной, волевой, по-своему красивой русской женщины из народа.
– Ключевое слово – «по-своему».
– Ну да, естественно. Я писал её отнюдь не комплиментарно. Я тогда творчески завёлся. Самоконтроль потерял. Писал с неё то, что меня поразило, взволновало в ней. Не подумай ничего такого, Люси! Это было волнение совсем другого рода…
– Я уже давно ничего не думаю.
– В том письме она писала, что она за тот мой портрет деньги мне заплатила только для того, чтобы никто больше его не увидел. Сразу после сеанса зашла за угол, порвала в клочья и выбросила в урну.
