…Деревья и ограды Уходят вдаль, во мглу. Одна средь снегопада Стоишь ты на углу…
И много. И евангельский цикл. Наверное, потому и нельзя на руки выдать, но почему-то нужно доказательство, что я читала и письмо на двенадцать страниц, и стихи – всю зеленую книжечку.
– На руки нет распоряжения отдавать… – бормочет мне «кум», а я все прошу – отдайте, отдайте…
Значит, чье-то распоряжение? Кто-то занимается нашим делом? Боря пишет – «хлопочем и будем хлопотать!».
Как же меня обокрали, не отдали этого письма, проклятые! Сижу долго, ночь на исходе, возвращаюсь под бледными рассветными звездами. Не ложусь, стараюсь рассмотреть свое лицо в обломок старого зеркала. Глаза, правда, еще голубые, но так погрубело лицо, и с носа слезает три шкуры. Вот так красавица. И зуб сломан сбоку. А ведь Боря пишет мне нежной и прежней: «Тебе, моя прелесть, в ожидании пишет твой Боря…» А тут еще год – и я старуха.
Боже! Уже скоро развод, впереди жаркий, беспощадный день, конвой, башмаки сорок четвертого, агрономша Буйная…
Но теперь можно терпеть.
Я соображаю, что со мной не все так просто. Что Боря не дает им покоя, моим мучителям, а они не знают, что с нами делать. Боря пишет: «Я прошу их, если есть у нас вина, то она моя, а не твоя. Пусть они отпустят тебя и возьмут меня. Есть же у меня какие-то литературные заслуги…»
Вспоминаю, как на каждый стук на дворе Лубянки Семенов говорил с улыбкой:
– Слышите? Это Пастернак сюда стучится.
И уверял, что Пастернак сознает вину перед родиной, раз уж пишет: «Если я виноват, заберите меня!» И сейчас то же пишет. И ясно, что всесильный Комитет делает какие-то нам исключения… Но в руки стихов не было распоряжения отдавать! А читать – было! И все двенадцать страниц любви, тоски, ожиданий, обещаний, и каких стихов – все остается у «кума». Но что ж! Пролетели журавли над Потьмой, и можно найти силы после бессонной ночи идти на развод, жаться «стукачкой» под осуждающими взглядами «спидниц». Предстоит счастливый день, а вечером усну, и дай бог увидеть во сне журавлей!
Большие и всякие птицы снятся к свободе…
Письма
Я вынесла из лагеря записку и четыре открытки от Бори. Записка была вложена в письме от четвертого ноября пятьдесят второго года:
Но Б. Л. писал, и не раз. Только письма его не доходили: «Не положено писать не ближним родственникам». Тогда он стал писать от имени мамы. Эти открытки смешили и очаровывали меня – трудно было даже вообразить, что моя мама, при ее складе характера, могла писать такие поэтические и такие сложные письма.
На всех стоит мой тогдашний адрес: ст. Потьма Мордовской АССР, поселок Явас, п/я 385/13, О. В. Ивинской – и адрес отправителя: Москва, Потаповский пер, 9/11, кв. 18, от Марии Николаевны Костко.
[14]
Мои лагерные годы были тяжелыми и для Б. Л. Он взвалил на себя все заботы о моей семье, хотя возможностей у него было совсем немного. Без него мои дети просто не выжили бы.
Вскоре после моего ареста с Б.Л. случился инфаркт. Ему тогда едва исполнилось шестьдесят лет, а ведь здоровье, и моральное, и физическое, он имел необычайно крепкое.
