— Как в сказках... Не настоящее всё...
— Ошибаешься! Ты ведь не читал книг, — как же можешь судить?Именно они-то и есть настоящее. Они учат жить.
— Ну! — махнул рукой Фома. — Брось... никакого толку небудет от книг твоих!.. Вон отец-то у тебя книг не читает, а... ловок он!Смотрел я на него сегодня — завидно стало. Так это он со всеми обращается...свободно, умеючи, для всякого имеет слово... Сразу видно, что чего он захочет,того и добьется.
— Чего он добивается? — воскликнула Люба. — Денег только...А есть люди, которые хотят счастья для всех на земле... и для этого, не щадясебя, работают, страдают, гибнут! Разве можно отца равнять с ними?!
— Не равняй!.. Им, стало быть, одно нравится, а крестномудругое...
— Им ничего не нравится!
— Это как же?
— Они хотят всё изменить...
— Так ведь чего-нибудь ради они стараются? — резонновозразил Фома. Чего-нибудь хотят?
— Счастья для всех! — горячо вскричала Люба.
— Ну, я этого не понимаю...— качая головой, сказал Фома. —Кто это там о моем счастье заботится? И опять же, какое они счастье мне устроитьмогут, ежели я сам еще не знаю, чего мне надо? Нет, ты вот что, ты бы на этихпосмотрела... на тех, что вот обедали...
— Это не люди! — категорически объявила Люба.
— Да уж я там не знаю, кто они по-твоему, но только видносразу — место свое они знают. Ловкий народ... развязный...
— Эх, Фома! — огорченно воскликнула Люба. — Ничего ты непонимаешь! Ничто тебя не волнует! Ленивый ты какой-то...
— Ну, поехала! Просто я еще не. осмотрелся...
— Просто ты — пустой, — объявила Люба решительно и твердо.
— В душе моей ты не была...— возразил спокойно Фома. — Думмоих ты не знаешь...
— О чем тебе думать? — сказала Люба, пожимая плечами.
— Эко! Один я? Это раз... Жить мне надо? Это два. Втеперешнем моем образе совсем нельзя жить — я это разве не понимаю? На смехлюдям я не хочу... Я вон даже говорить не умею с людьми... Да и думать я неумею...— заключил Фома свою речь и смущенно усмехнулся.
— Читать нужно, учиться нужно, — убедительно советовалаЛюба, расхаживая по комнате.
— В душе у меня что-то шевелится, — продолжал Фома, не глядяна нее и говоря как бы себе самому, — но понять я этого не могу. Вижу вот я,что крестный говорит... дело всё... и умно... Но не привлекает меня... Те людикуда интереснее для меня.
— Да аристократия-то? — спросила Люба.
— Да...
— Там тебе и место! — с презрительной улыбкой сказалаЛюбовь. -Эх ты! Разве они люди? Разве у них есть души?
— Почему ты знаешь их? Ведь незнакома...
— А книги?
Горничная внесла самовар, и разговор прервался. Люба молчазаваривала чай, Фома смотрел на нее и думал о Медынской. С ней бы поговорить!
— Да-а, — задумчиво заговорила девушка, — с каждым днем явсё больше убеждаюсь, что жить — трудно... Что мне делать? Замуж идти? За кого?За купчишку, который будет всю жизнь людей грабить, пить, в карты играть? Нехочу! Я хочу быть личностью... я — личность, потому что уже понимаю, какскверно устроена жизнь. Учиться? Разве отец пустит... Бежать? Не хватаетхрабрости... Что же мне делать?
Она сжала руки и поникла головой над столом.
— Если бы ты знал, как противно всё... Ни души живойвокруг... С той поры, как умерла мать, — отец всех разогнал. Иные уехалиучиться... Липа уехала. Она пишет: «Читай!» Ах, я читаю! — с отчаянием в голосевоскликнула она и, помолчав секунду, тоскливо продолжала: — В книжках нет того,что нужно сердцу... и я не понимаю многого в них... Наконец, мне скучно...скучно мне читать всегда одной, одной! Я говорить хочу с человеком, а человеканет! Мне тошно... живешь один раз, и уже пора жить... а человека всё нет...нет! Для чего жить? Ведь я в тюрьме живу!
Фома слушал ее речь, пристально рассматривая пальцы свои,чувствовал большое горе в ее словах, но не понимал ее. И, когда она замолчала,подавленная и печальная, он не нашел, что сказать ей, кроме слов, близких купреку:
— Вот ты сама говоришь, что книжки ничего не стоят для тебя,а меня учишь: читай!..
Она взглянула в лицо ему, и в ее глазах вспыхнула злоба.
— О, как бы я хотела, чтоб в тебе проснулись все эти муки,которыми я живу... Чтоб и ты, как я, не спал ночей от дум, чтоб и тебе всёопротивело... и сам ты себе опротивел! Ненавижу я всех вас... ненавижу!
Она, вся красная, так гневно смотрела на него и говорила такзло, что он, удивленный, даже не обиделся на нее. Никогда еще она не говорила сним так.
— Что это ты? — спросил он ее.
— И тебя я ненавижу! Ты... что ты? Мертвый, пустой... как тыбудешь жить? Что ты дашь людям? — вполголоса и как-то злорадно говорила она.
— Ничего не дам, пускай сами добиваются...— ответил Фома,зная, что этими словами он еще больше рассердит ее.
Сила ее упреков невольно заставляла Фому внимательно слушатьее злые речи; он чувствовал в них смысл. Он даже подвинулся ближе к ней, но,негодующая и гневная, она отвернулась от него и замолчала.
На улице еще было светло, и на ветвях лип пред окнами лежалотблеск заката, но комната уже наполнилась сумраком. Огромный маятник каждуюсекунду выглядывал из-за стекла футляра часов и, тускло блеснув, с глухим,усталым звуком прятался то вправо, то влево. Люба встала и зажгла лампу,висевшую над столом. Лицо девушки было бледно и сурово.
— Накинулась ты на меня, — сдержанно заговорил Фома, — чегоради? Непонятно...
— Не хочу я с тобой говорить! — сердито ответила Люба.
— Дело твое... Но все-таки... чем же я провинился?
— Пойми, душно мне! Тесно мне... Ведь разве это жизнь? Разветак живут? Кто я? Приживалка у отца... держат меня для хозяйства... потомзамуж! Опять хозяйство...
— А я тут при чем? — спросил Фома
— Ты — не лучше других...
— И за то виноват пред тобой?
— Ты должен желать быть лучше...
— Да разве я этого не желаю?! — воскликнул Фома.
Девушка хотела что-то сказать ему, но в это время где-тозадребезжал звонок, и она, откинувшись на спинку стула, вполголоса сказала:
— Отец...
— Ну, хоть и подождал бы он, так не огорчил, — сказал Фома.— Хотелось мне еще тебя послушать... больно уж любопытно...
— А! Детишки мои, сизы голуби! — воскликнул Яков Тарасович,являясь в дверях. — Чаек пьете? Налей-ка мне, Любава!
