Но все-таки сильная и неуклонная потребность быть вблизи того, что напоминает о доме, постоянно гнала меня туда.
Сердечные отношения с фрейлейн Кехи мне доставляли некоторые приятности. Время от времени она меня приглашала на концерты или в оперу в городской театр Брауншвейга. Эти вечера очень меня культурно обогащали.
А я не мог подавить тоски о надежном месте. Юность я провел в детдоме, в окопах, бункерах и чужих домах. Я жаждал теплой атмосферы, полной любви, хотел снова ощущать запахи нашей кухни или спальни. Я завидовал своим товарищам.
У всех были семьи. Временами, бывая дома у моего однокашника, я с любопытством рассматривал и впитывал все, что семье обеспечивало нормальную жизнь. Поэтому я был просто счастлив, когда фрейлейн Кехи пригласила меня к себе домой. Я наслаждался уютом, о котором почти забыл и которого мне так не хватало. Это было скромное утешение, но при этом я представлял своих родителей и мое страдание немного смягчалось. Для хозяйки это был нормальный визит вежливости. Для меня не так. Я часто заглядывал к ней, и это осталось в моей памяти.
Летом 1943 года семья Кехи организовала мне отдых у ее близких родственников в Тале, маленьком городке в Гарце, в горах редкой красоты. Там, на круглых скалах вблизи кристально чистого источника, поэт и мыслитель Гете в окружении светло-зеленых гор создал «Фауста».
С вершины горы, расположенной напротив, я отчетливо видел то место, где танцевали ведьмы, когда в полночь они начинали шабаш.
Каждый день я в одиночку совершал прогулки по окрестностям. Чувствовал я себя свободным и счастливым. Сидя на скале Гете, окруженный тайнами, в мечтах я снова возвращался к своему отчиму дому. Боль меня пронизывала тысячью иголок. Из своего блокнота я вырвал несколько страниц и написал исповедь, в какой высказал упрек Создателю мира сего. В то время как я бился над выражением своих мыслей, мимо проходила молодая парочка, говорящая по-французски. Скорее всего, они были иностранными рабочими. В густых зарослях они сняли одежду и голыми прыгнули в речной поток. Горы повторили эхом их крики радости, как бы говоря: не сомневайтесь, будущее принадлежит нам, принадлежит нам…
И вот в этот самый момент я сочинил свое прошение.
«Я, Соломон Перел, еврей, сын Ребекки и Израэля, младший брат Исаака, Давида и Берты, после себя оставляю миру это воззвание. Господь Бог мой, Который на небе, Который создал мир и людей, зачем невинного ребенка Ты обрекаешь на одиночество и муку? У меня больше нет сил все это выдержать. Прошу Тебя, верни мне мой дом, моего отца и мать. Молю Тебя о том, чтобы скорее настал день, когда мы снова объединимся и будем свободны. Аминь». Я свернул лист и с тихой молитвой торжественно засунул его в найденную там железную банку, опустил ее глубоко в расщелину скалы, на которой сидел и со слезами писал.
В свободные вечера я с удовольствием играл в шахматы с Отто Цогглауэром. После того как я его ознакомил с основами этой увлекательной игры, он стал страстным игроком и был счастлив тем, что я его постоянный партнер. Однажды, когда мы углубились в игру, он меня вдруг спросил: «Кто тебя научил так хорошо играть?»
«Бывшие друзья», — промямлил я печально и перенесся в другое время и в другое место.
Я не мог рассказать ему правду о моих друзьях. Их звали Ежик Раппопорт и Яков Люблинский. В нашем классе в Лодзи была такая тройка друзей: Яков, Ежик и Залек («Салли» на польский манер). Мне было двенадцать-тринадцать. Мы вместе учились, играли и чувствовали вместе, постепенно открывали мир взрослых. Были меж нами маленькие разногласия, но мы их не заостряли. Я ходил в сионистский клуб «Гордония»[22], тогда как оба моих товарища были пламенными приверженцами Бунда[23] — крайне левой антисионистской еврейской партии. Мне это не мешало время от времени посещать их клуб, чтобы там читать еврейские газеты и слушать доклады. Позже и я вступил в Бунд, и там оба моих друга посветили меня в тайны шахматной игры. Мы трое часами склонялись над шахматной доской.
Когда началась война, все связи порвались. Ежик и Яков остались в Лодзи, а я с братом Исааком ушел на восток. После войны я узнал, что Ежик остался верным своим воззрениям. Во время войны он возглавлял ячейку коммунистической партии в лодзинском гетто, и многие люди от его мужества черпали силу и надежду. Его короткая жизнь закончилась трагически и странным образом. Ему удалось пережить все лишения войны, он был освобожден солдатами Красной армии. После он влюбился в еврейскую девушку, но та на его любовь не ответила и вышла замуж за другого.
Самообладание и огромная сила воли, которые позволили ему выстоять ужасы войны, оставили его, и он покончил с жизнью. Но Якова я имел счастье увидеть снова.
Когда я еще жил в детдоме, однажды нам объявили, что приезжает самодеятельный оркестр одной из минских школ. Среди музыкантов я увидел Якова.
Мы обнялись, я не отходил от него до концерта, и еще потом мы были вместе, пока не наступило утро. Мы давились от смеха и глотали наши соленые слезы радости и горя — по вкусу из не различить. После того трогательного свидания я больше никогда его не встречал.
Я молчал, сильно задетый воспоминаниями. Всего этого я не мог рассказывать Отто Цогглауэру. Но чувствовал я себя великолепно, когда ему поставил мат. В знак благодарности за обучение и партнерство Отто мне подарил дорогие шахматы, которые привез из дома во время каникул. До сих пор ими играю.
Однажды он пригласил меня на кинокомедию с Хайнцем Рюманном. Фильмы того времени, в основном кичливые мелодрамы со счастливыми персонажами, пребывающими в безопасности и комфорте, всегда хорошо кончались. Но этот контраст с моим личным положением только усиливал мое горе. И все-таки я часто ходил в кино, в основном ради того, чтобы посмотреть хронику.
По дороге нам попался большой плакат на афишной тумбе. Изображение еврея с отталкивающим лицом, выступающим животом, увешанного бриллиантами сопровождалось надписью «Еврей — поджигатель войны».
Когда Отто увидел плакат, выражение лица у него изменилось. Он покраснел, и подбородок его задрожал. Хвастливо, даже весело он схватился за кинжал с надписью «Кровь и честь» и полушутя-полусерьезно воскликнул: «Ах, если бы один из евреев был здесь!»
Я не знал, смеяться мне или негодовать, а потому не среагировал. Несмотря на разгоравшийся во мне гнев, я взял себя в руки. Только презрительно скривил губы: «Пошли, иначе опоздаем на фильм!» И потащил его за собой. И теперь мне удалось сохранить спокойствие. Плакат не выходил у меня из головы. В очередной раз понадобилось сделать из евреев козлов отпущения. Надежды на блицкриг не сбылись, на Восточном фронте армия застряла в болотах. Недовольство уже заметно было даже в тылу. С горечью считали потери. Вот тогда министр пропаганды Йозеф Геббельс обратился к соотечественникам с такой речью: «Вы знаете, кто в этом ужасном положении виноват? Евреи. Они принудили нас к войне, и у них есть интерес ее продлить, чтобы на ней обогатиться».
