1
ПОЛТАВА. Сентябрь 1943 года
Оказывается, конец света, который случился в Полтаве 21 июня 1941 года (и когда от страха онемела двенадцатилетняя Оксана), был только присказкой того, что произошло через два года, — 21 сентября 1943-го. Зная, что Полтаву придется оставить, немцы накануне отступления методично минировали все кирпичные строения, дом за домом, и залили соляркой и бензином все деревянные сооружения высотой выше первого этажа — церкви, музеи, библиотеки, магазины.
При этом уходить без боя они не собирались. Газета «Зоря Полтавщiни» заверила горожан клятвой Адольфа Гитлера: «Скорей Днепр потечет вспять, чем мы отдадим большевикам Украину!» И как ровно два года назад великий Сталин приказал своим войскам стоять насмерть при обороне Киева, так теперь его бывший дружбан приказал своим солдатам зубами держать украинскую землю. Выполняя этот приказ, фашисты приготовились сделать из Полтавы свой «малый Сталинград» — гарнизон был увеличен вдвое, а все население согнали на сооружение пригородных укреплений. Все мосты через Ворсклу взорвали, на ее высоком западном берегу установили артиллерийские и зенитные батареи, а в центре города на каждом высоком доме вкруговую разместили пулеметные гнезда.
Когда 21 сентября наступающая Красная армия попыталась с ходу форсировать Ворсклу, ее встретил такой огонь батарей, что наступление захлебнулось, и Ворскла окрасилась кровью погибших солдат, как Нил во время египетских казней.
Но ведь и Сталин велел маршалу Жукову «наступать, не считаясь с потерями». Командиру штурмовой авиационной дивизии было приказано уничтожить немецкие батареи любой ценой. И на следующее утро, 22 сентября, советские бомбардировщики бомбили не только батареи и оборонительные укрепления на правом берегу Ворсклы. Разрывы бомб сотрясали весь город так, что взрывались заминированные немцами дома, возгорелись строения, подготовленные немцами к сожжению, и сама земля пылала гигантскими языками огня и дыма. В этом аду рушились здания, метались, кричали и обгорали люди, визжали свиньи, бесились лошади. Даже на окраинах города трескались и рассыпались стены украинских хат-мазанок, возгорались их камышовые крыши, и копоть пожарищ покрывала сады и опавшие на землю яблоки, груши и сливы.
23 сентября, когда передовые отряды Красной армии переправились через Ворсклу и вошли в город со стороны Подола и знаменитой Белой Беседки, с которой Петр Первый следил когда-то за боем со шведами, красноармейцы уже не встретили никакого сопротивления. Центр Полтавы представлял собой сплошные, как в Сталинграде, руины, на территории в шестьсот гектаров не осталось ни одного целого здания. Разведчики нашли немецкую машину, оборудованную радиорубкой, и проехались по главным улицам, громко вещая по-немецки: «ACHTUNG! ACHTUNG! In der Stadt eingetragen Krasnaya Armee!» («Внимание! Внимание! В город вступила Красная армия!»)
Последние немцы бросились наутек, их ловили и тут же расстреливали.
Назавтра в Корпусном саду, перед древним монументом Славы, Клавдия Шульженко пела для освободителей:
А когда не станет немцев и в помине, И к своим любимым мы придем опять, Вспомним, как на Запад шли по Украине, Эти дни когда-нибудь мы будем вспоминать… Давай закурим, товарищ, по одной, Давай закурим, товарищ мой! 2
Но полтавским жинкам недосуг было ни курить, ни слушать Шульженко. Когда ее «синенький скромный платочек падал с опущенных плеч», они все — от мала до велика — спасали свои хаты-мазанки, пострадавшие от бомбежек. Те, кто жили на востоке города, на Подоле, резали для своих обгорелых и растерзанных крыш камыши на Ворскле, ее сильное течение уже унесло от Полтавы вздувшиеся трупы погибших солдат, красные разводы крови и крошево разбитых деревянных мостов.
А те, кто жили в западной части города, запасались камышом и глиной у Лавчанских Прудов.
Даже удивительно, какую тяжесть могут вынести женские плечи, воспетые Клавдией Шульженко. Под огромными вязанками мокрого камыша не было видно ни лиц, ни фигур этих женщин, медленно поднимавшихся по высокому косогору от пруда к Лавчанским переулкам и улицам. Сбросив у себя во дворе десятую такую вязанку, женщины снова спускались к пруду — теперь уже с ведрами и коромыслами. Нет, не за водой, за глиной! Руками черпая у берега густую, тягучую глину, они наполняли ведра, вешали на коромысла и так, надрываясь, босые, вновь взбирались на косогор. Одной из таких носильщиц была Мария Журко, другой — ее немая четырнадцатилетняя дочка. Натаскав глину, они ногами месили ее в корыте с соломой и травой, а затем мазали треснувшие стены своей многострадальной хаты. Стоял конец сентября, и нужно было спешить — в октябре могли грянуть такие холода, что глина комьями затвердеет.
