На изможденном и почерневшем лице его отразилась неподвластная сознанию мечтательная страсть. В глубоко посаженных, обрамленных темными кругами глазах блеснуло пламя, подобное тому, с каким жаждущий паломник после многих дней среди песков пустыни приникает к водам ручья. Она продолжала смотреть в сторону, а побледневшие губы ее едва слышно прошептали:
— «Твои очи прекрасны, Миртала, а уста твои подобны кораллу под каплями росы...»
Из далекого далека ей слышался голос, который когда-то в звучной речи латинской слова эти произнес. С той минуты два голоса говорили в ней: один — близкий, рядом с ней звучащий жестко и сурово, и другой — юношеский, свежий, напевный, далекий, настолько далекий, что, казалось, долетал он к ней из другого мира...
— Кровавая война и долгие скитания сделали меня таким, каким я стал. Но прошли для меня дни боев и мучений. Я возьму тебя в жены, возлюбленная моя, в тишине и скромности, как подобает во времена невзгод. Не хочу ни венца на голове моей, ни флейт с цимбалами перед свадебным кортежем; не понесут тебя шаферы в блестящем паланкине, и волос твоих не украсят цветами дружки... ибо сама свадьба побежденного воина строгой быть должна и благоухать священной грустью...
Продолжая смотреть в сторону, Миртала, становившаяся все бледнее и бледнее, шептала:
— «Останься в доме Фании. Красота и веселье примут тебя там в свои объятия. А я буду приходить и учить тебя искусству живописи...»
Йонатан притянул ее руку к своей груди и продолжил:
— Я уведу тебя с собой в землю изгнания, и никто нас не найдет там, никто не возмутит покоя нашего. В низком и темном домишке, укрытом от мира стенами галльских гор, поставим мы два станка, на которых будем ткать. Трудом рук своих зарабатывая на хлеб себе и нашим детям, проживем мы дни свои в безвестности и забвении...
— «Ты станешь царицей в чудесном царстве искусства... радостным кругом обступят тебя все наслаждения славы и любви!..»
— В жаркий летний день я выведу тебя, супруга моя, в виноградник, который мы посадим собственными руками, как Боаз и Руфь, и будем собирать зрелые гроздья до самого захода солнца...
— Солнце заходит!.. — вырвался из груди девушки внезапный возглас, зазвучавший чуть ли не испуганно.
— Когда совсем стемнеет, мы с тобой отправимся к Моадэ-Эль, где вместе со всей общиной ты будешь слушать мой рассказ...
— Пусти меня, Йонатан, солнце заходит!
Ее маленькая ручка тщетно рванулась из железной руки его, он не ослабил твердой хватки.
Его взгляд, сделавшись угрюмым и подозрительным, снова утонул в ее лице.
— Куда ты собралась? Менахем еще не вернулся из рощи Эгерии... дочери Сарры пока не зовут тебя идти с ними...
— Солнце заходит! Пусти меня!
— Куда ты собралась? Миртала! Миртала!
Его голос, дважды назвавший ее имя, прозвучал сурово и грозно.
— Солнце заходит!..
— А может, с ним для тебя зайдет какая-то греховная надежда?
— Солнце заходит! Пусти меня!
— Слушай, девочка! — воскликнул он глухо, но сурово. — Почему ты вся горишь и дрожишь, а в глазах твоих блестят слезы и огонь? Куда ты собралась? Что тебе этот заход солнца? Кто тот прекрасный юноша, с которым, я видел, ты разговаривала поздней вечернею порою? Неужели ты тоже хочешь стать позором и проклятьем народа своего? Так же, как и Береника...
Миртала внезапно переменилась в лице, из нетерпеливой и требующей она вдруг стала пристыженной, приниженной и прикрыла глаза рукой.
—Нет, Йонатан, нет... Не отпускай меня, Йонатан! Я останусь с тобой, не отпускай меня!
Захлебывающийся вздох поднял ее грудь. Теперь она сама схватилась за руку друга детства и, казалось, так и хотела приковаться к нему. Но он жестко оттолкнул ее, и в этот самый момент что-то блеснуло в складках его одежд и раздался звон стали. Короткий кинжал Йонатана выпал при резком движении и упал к ногам Мирталы. Она отскочила и, вся дрожа, с отвращением смотрела на орудие убийства, которое Йонатан не поднял с земли. Его взгляд, пронзительный и блестящий, как лезвие кинжала, все сильнее впивался в бледное и полное отвращения лицо девушки. Не выдержав его взгляда, она отвернула лицо. Между ними узкий луч солнца ослепительно играл стальными отблесками на коротком изогнутом лезвии. Миртала закрыла глаза. И сразу над орудием смерти перед ее мысленным взором возникло орудие искусства: кисть, из-под которой выходила чаша белой лилии. В этот момент на ступеньках показалась голова в тяжелом желтом тюрбане. Менахем вошел на террасу и, увидев оружие, которое Йонатан медленно поднял с земли, вздрогнул и встал. По его лицу тоже пронеслись тревога и отвращение, но вскоре от них не осталось и следа. Йонатан встал и, прислонившись спиной к стене, обратился к Менахему с торжественной серьезностью:
— Здесь был Юстус. Он сообщил мне, отец, что язычники сами порицают бесстыдство Береники. Почему же меж вас не найдется никого, кто смелым словом попытался бы обуздать соблазн, отравляющий души наших женщин? Иначе многим израильским девицам захочется пойти по стопам Береники!..
Внизу раздались женские голоса, звавшие Мирталу. Девушка быстро сбежала по ступенькам и перед дверью дома попала в объятия нескольких подруг, которые, хватая ее за руки, обнимая за талию и шею, забросали вопросами и собрались увести с собой.
— Мать наша запретила возвращаться без тебя, потому что ты для нее — свет в окошке и она не может долго обходиться без своей хошеб! — сказала, обнажив в сердечной улыбке ряд белоснежных зубов, рыжеволосая Лия, младшая из дочерей Сарры.
Старшая из сестер, высокая, в желтом платье, перехваченном богатым поясом, стройная Рахиль, с гордым челом, осененным черной косой, гладила рукой огненно-рыжие волосы младшей сестры.
— С тех пор как твой возлюбленный вернулся домой, — говорила она, — ты, Миртала, стала какой-то молчаливой и задумчивой. Наверняка ты думаешь о том, каким счастьем одарил тебя Господь, сделав избранницей великого мужа!..
— Отец мой, старый и больной Аарон, который вместе с тобой целые дни просиживал в Авентинском портике, пришел сегодня в дом Сарры, чтобы вместе с Симеоном отправиться на Священное Собрание. Он хочет и тебя увидеть, потому что ты всегда была для него светом в окошке, особенно там, где вы оказывались в окружении чужих людей.
Слова эти произнесла худенькая, бедно одетая робкая девчушка с бледным личиком и страдальческим взглядом больших умных глаз. Миртала, которая, казалось, совсем не слышала других своих подружек, обняла за шею бедную и робкую Элишу, дочь старика Аарона, и долгим поцелуем уста свои к бледным ее устам прижала. Она всегда была ей милее прочих ровесниц и подружек — может, потому, что та тоже могла составлять узоры и тоже, как и сама Миртала, носила в сердце тоску по чему-то, что, возможно, было идеалом красоты и недоступными им прелестями жизни. Средняя дочка Сарры, маленькая, живая, огненная Мириам, нетерпеливо топала ножкой, обутой в сандалии с бубенцами.
