Книга Духов день - Андреас Майер

В этот самый момент наконец-то появился нотариус. Он сердечно поприветствовал обоих визитеров, к сожалению, его задержал один очень важный телефонный звонок, но теперь он полностью в их распоряжении, он просит потерпеть буквально еще одну минуту. И снова вышел. Госпожа Адомайт чуть не взорвалась. Но не произнесла ни слова, села на стул, закинув ногу на ногу и нетерпеливо покачивая носком. Через несколько минут нотариус появился в дверях. У него было приветливое, но очень усталое выражение лица. (Естественно, это утро было у Вайнетера абсолютно свободным, он все время просидел у себя на втором этаже, ровно ничего не делая и глядя в окно в сад на цветущие пионы, распустившиеся, как обычно, на Троицу). Госпожа Адомайт крепко вцепилась в свой ридикюль и терзала его, словно это была комнатная собачка. Итак, чем он может им служить, спросил Вайнётер и шумно опустился в кресло за письменным столом напротив посетителей. С госпожой Адомайт произошли вдруг изменения. Она какой-то миг смотрела себе в колени, собираясь с мыслями. Ее зовут, начала она наконец, Адомайт, Жанет Адомайт. Она сестра умершего. Он приносит ей свои самые искренние соболезнования, сказал Вайнётер сочувственно, она понесла тяжелую утрату. Тяжелая утрата, да, повторила, как эхо, госпожа Адомайт. Да, это тяжелая утрата. Ее брат всегда был для нее очень близким человеком. По сути, и не было никого ближе, чем брат Себастьян. Нотариусу ведь известно, что у ее брата не было семьи. В течение всей жизни они поддерживали друг с другом самые доверительные отношения. Он очень хорошо все это понимает, сказал Вайнётер, ему часто приходится сопереживать в подобных случаях. Но по какому, собственно, делу она пришла к нему? Ее брат, продолжила дама, к сожалению, часто бывал непредсказуем в своих действиях, она сама порой совершенно не понимала его. К тому же он неохотно говорил о своих родных, но это объясняется его стеснительностью, он был на редкость застенчивый человек. Вайнётер: вы так находите? Она: она абсолютно в этом уверена. Ну посудите сами, он, например, как часто про него говорят, производил на людей малоприятное впечатление, но был при этом человеком мягким, открытым и сердечным. Ведь так, Харальд, так оно и есть, он был человеком открытым и сердечным. Харальд Мор подтвердил: Адомайт был открытым и сердечным человеком. Правда, он лично Адомайта не знал. Ну хорошо, сказал нотариус и встал, он может, конечно, все это понять, но вы наверняка пришли ко мне не за тем, чтобы все это мне рассказывать? О чем идет речь конкретно? Госпожа Адомайт еще раз повторила, Себастьян был открытым человеком, но, как она уже сказала, его действия часто трудно было понять, а иногда и просто невозможно. С одной стороны, он был открытым человеком, с другой, очень даже замкнутым… И при этой своей замкнутости, проявил нетерпение Вайнётер, он, очевидно, что-то совершил, что никак не совмещается с открытостью Себастьяна Адомайта. Госпожа Адомайт удивленно посмотрела на нотариуса. Так оно и есть. Она не смогла бы выразить это точнее. Она видит, что ему, нотариусу, это тоже известно. Конечно, ему известны такие случаи, сказал Вайнётер, он достаточно часто оказывается в подобных ситуациях. Госпожа Адомайт: иногда мы даже думали, надо все-таки немного больше уделять внимания тому, что Себастьян так всё… как бы это сказать… В некоторых вопросах у него просто не было достаточного опыта. Возьмите, например, дом, ведь Себастьян владел домом, да, домом по Нижнему Церковному переулку, № 15. Так, сказал Вайнётер, ему это известно. Вайнётер покопался в кое-каких бумагах, взял одну в руки и поглядел на нее. Но у него, между прочим, был сын. Госпожа Адомайт: да, конечно, она знает, что есть сын. Очень милый молодой человек, работает в АО «Энерго» в Верхнем Гессене. Вайнётер: но до этого вы утверждали, что у него не было членов семьи. Госпожа Адомайт: это чистое недоразумение. Конечно, они у него были. Но они никогда не были ему близкими людьми. Они даже, наоборот, все время его использовали. И его жена тоже только его использовала. Вайнётер смотрел на госпожу Адомайт с большим удивлением. Она все больше запутывалась. Она: он иногда делал вещи, лишенные всякого основания, это касалось и его недвижимости. Особенно что касалось его недвижимости! Ведь он владел целым домом! Это же нужно понимать. Вайнётер: он вес же был бы очень признателен, если бы она наконец перешла к главному пункту, его время не бесконечно. Госпожа Адомайт: ну хорошо. Себастьян ведь оформлял все юридические сделки у него, не так ли? Вайнётер: все может быть. Но по этому поводу он ничего конкретного сказать не может, на то он и нотариус. Неужели они пришли именно за этим? Она: почему он ничего не может сказать? Ведь, в конце концов, речь идет о ее брате. Значит, это и ее касается. Он: нет, ему очень жаль, но в его компетенцию входит соблюдение служебной тайны. Обращаясь к обоим: вы же не думаете серьезно, что можете вот так запросто заглянуть в документы. Вы даже не узнаете от меня, есть ли такие документы, любезная госпожа Адомайт. Если вы не имели доступа к рукописным вариантам, содержащим сведения, не подлежащие разглашению, значит, предположительно эти документы не имеют к вам никакого отношения. Совсем никакого, спросила госпожа Адомайт. По-вашему, меня это никак не касается? Мой собственный брат, вообще целый родительский дом никак меня не касается? Меня, меня… вскричала госпожа Адомайт. Но тут же вдруг и умолкла. Не прошло и двух минут, как она уже была на улице и села в разгневанном состоянии в грузовичок, чтобы вернуться в трактир…

Визнер был после полудня в таком возбуждении, можно сказать, эйфории, что в беспокойстве бегал туда-сюда по улице. Его охватило странное чувство ожидания чего-то. Он почти наверняка был уверен, что что-то должно произойти, правда, не мог сказать, что именно. Он чувствовал себя так, будто должна резко смениться погода или, может, как раньше перед летними каникулами. Неожиданно ему повстречалась Ута. Несмотря на то что она очень спешила, он завел с ней разговор, очень приветливо и даже в какой-то мере ласково. Слова так и слетали с его уст, свободно и непринужденно. Он рассказал ей, как они целую ночь праздновали во дворе у Буцериуса, о костре и людях вокруг него, о тех, кто приходил и уходил, обо всех, кроме Кати Мор и Гюнес, не упомянув обеих ни словом. А что это ты в таком восторженном настроении, спросила Ута. Почему восторженном, спросил он, ни в каком он не в восторженном, а просто так. Хотя, конечно, может, и в восторженном, все дело в том, что не может же он вечно предаваться мрачным мыслям, а насколько ей известно, все последние дни его одолевали только мрачные мысли, но теперь это все в прошлом, он, впрочем, все время хотел позвонить ей, но как-то не получилось. Она: а зачем ты хотел позвонить мне? Он: а почему бы и нет? Хотел позвонить, и все тут, что в этом такого? Ута посмотрела на него очень недоверчиво. Он еще раз заверил ее, что действительно хотел позвонить, но зачем, точно объяснить не может. Ута сказала, она его не понимает. Ничего удивительного, подхватил Визнер и как-то странно рассмеялся, он и сам себя не понимает, а сегодня еще меньше, чем когда-либо. Ута сказала, ей непонятно, что это означает. Тут Визнер заметил, что для нее он действительно разговаривает странно и непонятно, и был рад, что Ута спешила и бессмысленный разговор можно было прервать. Ей надо идти, она условилась о встрече, сказала она. Да-да, это он вполне понимает, сказал Визнер, условленная встреча. Он не станет ее задерживать. Она недоуменно посмотрела на него. В этот момент она была особенно неприятно поражена. Визнер нашел это более чем странным. Что это с ней? Вроде ведь не произошло ничего особенного? Или я чего-то не заметил? Нет, сказал он себе, я действительно не давал ей никакого повода для волнений, на сей раз действительно нет. Но Ута посмотрела на него и только покачала головой, словно он только что свалился с другой планеты. Она ждала, что он еще что-нибудь скажет, но он больше ничего не сказал, и прежде всего, по той причине, что сказать ему было нечего. Ута молча резко развернулась и ушла. Он постоял какой-то момент, словно громом пораженный, но потом тут же забыл о случившемся, и его вновь заполнили романтические ожидания, усиливавшиеся с каждой минутой, но никак не связанные с Утой Бертольд. Потом он вдруг обнаружил, что его бывшая подружка все еще тут. Она отошла от него всего на несколько шагов и, стоя на тротуаре, наблюдала за ним. Он улыбнулся. Потом он увидел в ее глазах слезы. Она снова подошла к нему и взяла его за руку. Ее рука показалась ему абсолютно чужой, такого прежде никогда не было. Даже к своей собственной руке он и то испытал отчуждение. И очень удивился, что это все-таки его рука. Сначала он ничего не понимал, что говорила Ута. Антон, сказала она, мне непременно нужно, чтобы ты пришел на пикник, слышишь меня? Обязательно приходи на пикник к твоему отцу, мне надо что-то сказать тебе, это важно… То, что я хочу сказать тебе, очень важно, ты слышишь меня? От гнева она почти кричала, потому что видела, что Визнер совершенно отсутствует и не слышит ее. Я приду туда в пять и буду ждать тебя, но не больше часа, слышишь меня? Ты понял? Визнер сказал, конечно, он все понял, чего тут не понять, она придет попозже на садовый участок у реки и ей надо ему что-то сказать, он все прекрасно понимает. Но только он, Визнер, не понимает, что все это значит. Если ей надо ему что-то сказать, почему, спросил он, она не может сделать этого сейчас и здесь. Ута отрицательно покачала головой и оставила Визнера одного. Он удивленно поглядел ей вслед. Следующие два часа он провел вместе с Куртом Буцериусом и разными другими людьми, и при этом самым привычным образом для праздничного дня. Они перемещались из одного трактира в другой, от одной пивной стойки к следующей и выпили очень даже прилично. Без четверти пять Визнер и Буцериус появились на садовом участке, взяли по бутылке пива и уселись на легкие пластмассовые стулья. Оба они все время о чем-то шептались и каждые пять минут разражались громким смехом. Некий булочник, школьный товарищ Георга, особенно часто оказывался жертвой их язвительных насмешек, хотя немало досталось и отцу Визнера, стоявшему у гриля в нижней рубашке и спортивной кепочке на голове. Про булочника они сказали, что этот человек решил когда-то в своей жизни заделаться пекарем, решил просто так, ни с того ни с сего, и с тех пор так и встает каждый день в четыре утра и возится с тестом, а все потому, что с самого начала в нем засело желание стать пекарем, и ничего больше. Днем он стоит у себя в булочной и продает, не переставая всем улыбаться, то, что сам и напек. И оба опять закатились от смеха, найдя все это смешным и очень остроумным. Он презирает такие профессии, сказал Визнер и демонстративно откупорил еще бутылку пива. Эти люди — ничто, дальше своего ремесла они ничего не видят. Эй ты, Ничто, крикнул он вдруг булочнику (того звали Бернд Хензель). Хензель не отнес этого окрика на свой счет или просто его не слышал. Эй, Ничто, алло, снова крикнул Визнер. Хензель опять не прореагировал. Ну, собственно, это совершенно логично, сказал Визнер. Ничто и есть ничто, даже ничего не слышит. Эй, Ничто, привет, Ничто Хензель, приветствуем тебя, крикнул Визнер, и тут Хензель посмотрел в их сторону. Визнер сделал булочнику приглашающий жест рукой, в которой держал бутылку, как бы показывая ему, что тот должен подойти, выпить с ними или хотя бы чокнуться. И в самом деле булочник отделился на время от своей компании и подошел к Визнеру с Буцериусом.