— Беспорядок в мыслях и беспорядок в одежде есть приглашение дьяволу. Согласны ли все со мной?
— Мать Паула, мы согласны, — раздался коллективный ответ.
— Поэтому вы также согласитесь со мной, что сестра Соланж вместо того, чтобы приготовиться к нашей священной трапезе, сочла нужным в этот вечер пригласить дьявола присоединиться к нам.
Сестры сидели тихо, в то время как монастырские девочки повернули шеи к Соланж и зашептались. Некоторые засмеялись. Соланж была подавлена, покраснев, пожала плечами и попыталась заправить под платок выбившиеся пряди. Потом встала и сказала:
— Матушка, приношу извинения за мой внешний вид, но видите ли…
— Молчи. Я не извиняю твоего нарушения скромности, и я уверена — так думает любая из нашего женского общества и наши дорогие юные дамы. Ты недостойна сидеть среди нас. Пожалуйста, оставь нас сейчас и иди, смирись перед Господом нашим.
Соланж, все еще стоя, склонила голову, медленно и неуклюже прошла между столами и остановилась на свободном пространстве перед дверью. Она повернулась посмотреть на Паулу, которая стоя наблюдала свой триумф. Она открыла рот, чтобы что-то сказать, но отвернулась и бросилась вон из трапезной.
— А теперь, дети мои, приятного аппетита!
Сестры были ошеломлены, подняли свои ножи и вилки, как будто это иностранный инструментарий, затем положили их обратно. Заерзали на скамьях.
— Матушка, пожалуйста, разрешите мне говорить?
Это спросила Амандина. Маленький храбрый солдатик выпрямился на своем месте, руки упер в бока, ее крошечный подбородок поднят вверх, она ждала ответа. В комнате могильная тишина.
Прочистив горло, прокашлявшись еще раз прежде, чем ответить, Паула спросила:
— Что ты хочешь сказать?
— Я думаю, что вы жестоки, мать Паула.
Паула усмехнулась, как бы делая скидку ребенку.
— Так ты думаешь, что то, что я сделала, жестоко?
— Нет, святая мать. Я сказала, что вы жестокая. Все знают, какая Соланж хорошая. Даже вы знаете, что Соланж хорошая. И все знают, что вы — нет.
Ее голос становился сильнее, пронзительней с каждым словом.
Молчание остальных прервалось сдавленным вздохом, заглушенными восклицаниями. Паула вскочила на ноги, ее лицо покраснело, как мясо, кулак опустился на стол.
Полузадушенным голосом она просила:
— Тихо. Тихо. Тихо.
Все еще оставаясь на месте, как будто она не слышала шума, Амандина стояла спокойно, готовая к отпору.
— Никогда за тридцать лет жизни в этой монастырской школе я не чувствовала необходимости ввести наказание любой сестре или учащейся. Этим вечером я впервые была вынуждена наказать одну, а теперь, теперь — и другую.
Паула повернулась спиной к сидящим в комнате, прошла несколько метров к высокому темному деревянному шкафу, массивные дверцы которого были покрыты сложной резьбой с завитками. Она искала ремень, палку или розгу, чтобы наказать Амандину. То, что она выбрала, выглядело как миска. Маленькая и сделанная из олова, имеющая длинную тонкую ручку. Она подошла к тому месту, где стояла Амандина, подняла руку с зажатой в ней миской.
— А теперь мы должны смягчить впечатление от твоей дерзости. Твое наказание заключается в следующем. Ты должна подойти к каждой из нас здесь, в этой комнате, и просить пищу. У каждой есть право отказать или предоставить ее… Каждой ты должна поклониться, сказав: «Хотя я недостойна, чтобы есть вашу пищу, которую нам даровал Господь, я прошу накормить меня». Скажи это. Правильно, «я прошу тебя накормить меня». Громче. Хорошо. Начинай.
Амандина пошла к дальнему краю стола, где сидели старшие девочки, и начала просить. Первая ударила ее по голове, сказав «нет». Амандина подошла к следующей. Нет. Еще следующая. Нет. Когда она спросила пятерых и получила пять отказов, Паула сказала хриплым резким шепотом:
— А теперь, дети мои, мы начнем понимать, кто из нас жесток?
Не ожидая ни спасения, ни сочувствия, Амандина продолжала свою исповедальную ходьбу. Прежде чем она закончила свой вопрос в седьмой раз, девочка положила ей маленький кусок хлеба, вырезанный в форме розы, в оловянную миску. Следующая девочка сделала то же самое. И следующая. Когда Амандина подошла к другому столу, Сидо, в синих очках и с красным лекарством на ногтях, положила ей в миску бисквит. Так же Сидо подошла к буфету, взяла большой деревянный поднос, вернулась к Амандине и сказала:
— Я пойду за тобой с подносом. Эта миска слишком мала. Хорошо?
— Хорошо.
И они пошли вдвоем. Теперь, однако, девочки не ждали Амандининого появления возле них, но сами подходили к ней с хлебом, горшочками сладкого белого масла, головками козьего сыра, завернутыми в лист каштана. Они хотели дотронуться до нее. До плеча, до руки. Поцеловать ее в щеку. Одна маленькая девочка обняла ее. Другие принесли большую ветку зеленого винограда и две коричневые груши, которые взяли на центральном столе, за которым сидела Паула, и положили все это на поднос. Три-четыре монастырские ученицы обошли стол за столом, коллекционируя все съедобное, и принесли это Амандине, наполнив второй поднос. И третий. За все это время ни одна из сестер, ни Паула не помешали монастырским ученицам кормить Амандину. Когда самая старшая школьница, красавица Матильда — в качестве финала демонстрации солидарности, — подошла к массивному, приземистому буфету, где стояли вечерние десерты, воспитанницы начали аплодировать. Она поставила блюдо маленьких желтых слив и серебряную чашку жирных сливок на четвертый поднос, подняла его одной рукой высоко над плечом и — аплодисменты усилились — пошла к остальным девочкам. Прямо к Пауле. Соучастницы хорошо отрепетированной труппы, они знали, что делать со всей этой едой. Амандина поставила оловянную миску перед Паулой. Одна за другой и остальные девочки ставили свои подносы перед Паулой, затем демонстративно прикасались к Амандине и возвращались к своим столам. Стоя прямо перед Паулой, Амандина полностью опустошила оловянную миску, но взяла два круглых кусочка хлеба с парой головок козьего сыра, горшочек масла, виноград и грушу. Поблагодарила. Взяла еще грушу.
— Для Соланж. Самая лучшая груша — для дьявола. Все остальное для вас, святая мать.
Монастырки умирали со смеху. Паула закричала:
— Если ты думаешь, что искупила вину, я советую тебе подумать еще.
— Что вы можете сделать мне, матушка? Какую кару наслать? Я не боюсь. Я слишком долго жила у вас в немилости.
Амандина поклонилась Пауле, повернулась лицом к сидящим в комнате, высоко подняла руку и, как веером, изобразила волны. В комнате прозвучал хор:
— Спокойной ночи, Амандина.
— Я принесла тебе ужин. Немного, но… Есть огонь? Ты хочешь, чтобы я осталась на некоторое время?
— Что? Почему ты не за столом? Святая мать захочет получить обе наши головы. Она знает, куда ты ушла?
