— А может, мы и не провалимся.
— Хорошенькое утешение — может!
— Все же лучше, чем ничего.
— Ох, как я волнуюсь!
В комнату вошел Эмерсон Талли, и Майк представил его тем, кто еще не ушел. Фотографы сделали еще несколько снимков, а немного позже вошла мисс Крэншоу, и они сфотографировали ее.
Но Мама Девочка была очень расстроенная, и я от этого начала нервничать.
— Сейчас же перестань расстраиваться, — прошептала я.
— Не могу, — шепотом ответила Мама Девочка.
— Надо: от этого ты хуже выглядишь.
— Что я должна делать?
— Не думать, что мы можем провалиться.
— Да, правда: я должна верить, что все будет хорошо, и я буду верить.
Она вроде бы снова стала веселая и уверенная, но когда я на нее взглядывала, то видела, что она по-прежнему встревожена. Я чуть было не разозлилась из-за этого на Элизабет Корбетт, но только я понимала, что она права.
Мы провели с журналистами и фотографами весь этот день — сначала в конторе у Майка, потом в 2109-м номере, потом у мисс Крэншоу, а потом в парке.
А когда все кончилось, Майк Макклэтчи повез нас обедать в клуб знаменитостей «Двадцать одно», в отдельную комнату наверху. Пообедали мы бифштексами и салатом, а после обеда Майк сказал:
— Сегодня очень важный день. Во-первых, потому что мы встретились с прессой и пришлись ей по душе; во-вторых, потому что Эмерсон только что закончил новый вариант пьесы.
Эмерсон Талли улыбнулся, и мисс Крэншоу сказала:
— Неплохо, малыш. И как тебе этот вариант — нравится?
— Ну конечно нет, — ответил Эмерсон. — Что ни напишешь, никогда не бывает достаточно хорошо, но все-таки мне кажется, что теперь пьеса стала много лучше прежнего.
— И когда же мы прочтем ее? — спросила мисс Крэншоу.
— На перепечатку уйдет несколько дней, — ответил Эмерсон.
— А пока, — предложил Майк, — может быть, Эмерсон сам нам ее прочитает?
— О! — воскликнула Мама Девочка. — Так рукопись у вас с собой?
— А как же, — ответил Эмерсон.
Эмерсон Талли не носил с собой портфеля, не то что Майк. И он ничем не был похож на драматурга. Если бы вы увидали его на улице, вам бы в голову не пришло, что этот человек может сесть и написать пьесу. Он был очень молодой и был похож на футболиста. У него были широченные плечи и огромные ручищи. Ноги — тоже очень большие, а голос — сильный и иногда прямо оглушительный, но только он этого не замечал.
Эмерсон Талли полез в задний карман брюк и вытащил сложенную вдвое рукопись. Он разогнул ее и положил на стол.
— Я не очень хороший чтец, — сказал он. — Может, лучше ты почитаешь, Майк?
— Нет, — сказал Майк, — я хочу, чтобы читал ты, а я буду слушать и обдумывать. Всем удобно?
Всем было удобно и, конечно, страшно интересно.
— Займет часа два, — сказал Эмерсон.
— Давайте слушать внимательнее, — сказала мисс Крэншоу, — и не будем обсуждать, пока чтение не закончится.
— О’кей, — согласился Эмерсон, — но, прежде чем начать, я хочу, чтобы Сверкунчик узнала, для кого я написал эту пьесу.
Он посмотрел на меня и улыбнулся, а потом стал очень серьезным и сказал:
— Я написал ее для тебя.
Перед ним стоял бокал, и на дне его было немножко бренди. Он отпил чуточку и, улыбнувшись, сказал:
— Ну, поехали.
Он прочитал всю пьесу от начала до конца, прочитал ясно и понятно. Когда он кончил, никто не заговорил, но Мама Девочка высморкалась, а потом передала платок мне, и я высморкалась тоже.
Майк Макклэтчи откашлялся и потер глаза, потому что не хотел, чтобы мы заметили в них слезы — но мы все равно заметили.
Только у мисс Крэншоу не было в глазах слез. Она сказала:
— Молодой человек, вы разбили мое сердце. Пожалуй, Майк, следует сказать мистеру Талли, что я была уверена в провале первого варианта.
— Да, это так, — сказал Майк Эмерсону. — А что ты думаешь теперь? — спросил он ее.
— Я ошеломлена, — ответила мисс Крэншоу. — Не решаюсь предсказывать: боюсь. Знаю одно: эта пьеса может стать событием в американском театре. Считаю даже, что она в принципе может рассчитывать на колоссальный успех. Но сейчас я просто ошеломлена. Я не знаю — и все. А это значит, что нам придется работать не покладая рук, и теперь — больше, чем когда-либо.
Мисс Крэншоу улыбнулась Маме Девочке и продолжала:
— Вам особенно, моя дорогая, потому что теперь ваша роль стала такой же важной, как роль Лягушонка, и от того, как вы справитесь со своей ролью, зависит то, как она справится со своей. Да, я все никак не приду в себя, молодой человек. Майк, что-нибудь еще мы не обсудили?
— Многое — но на сегодня хватит. Если ты оставишь мне рукопись, Эмерсон, я передам ее Хелен Гомес, а она сегодня же устроит, чтобы ее размножили на мимеографе, и уже завтра утром три экземпляра будут в «Пьере».
— Это определенно? — спросила мисс Крэншоу.
— Хелен Гомес сделает все, что надо. Давайте все с утра прочитаем пьесу и днем примемся за работу.
— Большое вам спасибо, Эмерсон, — сказала Мама Девочка.
— Это вам спасибо, — ответил Эмерсон.
— Весь август мы будем заниматься, — сказал Майк, — а потом подберем актеров на остальные роли. В начале сентября начнем репетировать. В конце сентября поедем недели на две попытать счастья в Филадельфии, а оттуда, еще на две недели, в Бостон. В Нью-Йорке начнем в начале ноября, всего вероятнее — в «Беласко».
— Насколько я понимаю, моя работа закончена? — спросил Эмерсон.
— Нет, только начинается, — ответил Майк. — Я хочу, чтобы пьесу ставил ты.
— Я не режиссер.
— Не думаю, чтобы кто-нибудь другой смог лучше подать эту пьесу, — сказал Майк.
— Говорю тебе, Майк: ставить пьесы я не умею.
— Вот поставишь эту и выучишься.
— Мисс Крэншоу, — сказал Эмерсон, — поверьте мне, Майк совершает ошибку.
— Уверена, что нет. Не тревожьтесь ни о чем.
— Не забывай, — добавил Майк, — что тебе всегда поможет Кэйт Крэншоу, — правда, Кэйт?
— Я останусь с пьесой до конца, — ответила мисс Крэншоу.
Мы стали подниматься. Я была одновременно и сонная, и какая-то взбудораженная. Мисс Крэншоу сказала, что хочет пройтись до отеля пешком, а меня с Мамой Девочкой Майк Макклэтчи посадил в такси.
— А теперь, — сказал он, прощаясь, — прямо в постель, и чтобы только радоваться и радоваться и не тревожиться ни о чем! Весь день я вижу у вас в глазах какое-то беспокойство — отчего?
