«Да, пропасть», — вздрогнув, Марго вспомнила прошлую ночь и огненную пропасть в черных глазах женщины с лицом луны. Пропасть, в которую она едва не сорвалась. «А иногда — луна. Иногда луна, да? — вдруг подумала она. — Луна, в которой можно разглядеть все, что угодно».
— Ты говорила, — негромко сказала Марго, осторожно глядя на старуху, за взглядом которой пряталась луна — насмешливая, изменчивая и сияющая. Луна в черной бездне неба, куда можно было упасть (или улететь?). А на краю этой бездны бесстрашно смеялась юная сильная женщина с волосами цвета ночи и лицом луны. — Ты говорила, — тихо сказала она этой женщине, — ты говорила, что нельзя пробовать войти, когда тебя не зовут.
— Говорила, — согласилась старуха.
И улыбка, тронувшая ее пересохшие губы, была улыбкой черноволосой женщины с огненными глазами.
— Только я еще не говорила тебе, девочка, что иногда это можно делать. Когда ты любишь. И когда тебя любят. И если ты не будешь об этом забывать — тогда там, за тем порогом, которого ты так сильно боишься, но всегда лезешь через него, не спросясь, тогда — там будет небо.
— …в котором можно летать? — почему-то охрипнув, продолжила Марго. — Или… океан?
— Может, океан, — старуха заинтересованно взглянула на нее. — Когда как.
— А если — океан? — глухо и испуганно спросила Марго, осторожно взглянув на волчонка возле своих ног, который, щекотно фыркая, обнюхивал ее босые ступни. Очень осторожно взглянула — избегая его любопытных и доверчивых глаз, в которых плескался золотистый океан.
— Тогда, может быть, ты научишься в нем плавать, а? — предложила старуха. — И нырять, и слушать, и видеть — так, как слышит и видит твой волк. Давай, девочка, — костлявые старухины пальцы легонько сжали напряженное запястье Марго. — Иди. Не бойся и не испугай его. Попробуй посмотреть на себя изнутри его зрачков. Понюхай воздух его ноздрями — знаешь, как восхитительно пахнет лес ноздрями волка? Как остр и горяч вкус пищи на его языке? Попробуй пошевелить его мускулистыми лапами — как будто они твои собственные. Давай, Марго…
Марго перевела дыхание, подчиняясь магии ее настойчивого голоса, и снова попробовала сосредоточиться. И прежде чем посмотреть в глаза волчонку, произнесла его имя про себя (два слога — пока только два слога) — и увидела, как дрогнули его острые серые уши. Подождала, пока он поднял голову, большелобую и остроухую. А потом посмотрела в его внимательные глаза — острые черные точки зрачков в темно-золотой глубине, как в живом бесконечном океане — и, почувствовав ледяные мурашки по спине, нерешительно шагнула туда, — и ей показалось, что ее затягивает вовнутрь, как в омут. Она снова начала захлебываться, когда золотая и любопытная бесконечность окружила ее со всех сторон. Опять стало страшно, захотелось закричать, беспорядочно замолотить руками — и вынырнуть на поверхность — в свое, знакомое, звездопадное небо. Но она вспомнила старухины слова и заставила себя успокоиться.
В золотистом океане не было враждебности — только любопытство, осторожное и доброжелательное любопытство юного зверька, который пока еще не ждет от мира ничего плохого. И Марго поняла, что ей больше не страшно. Разве что страшно испугать этого зверька или сделать ему больно — и заставить пожалеть о своей доброжелательности.
«Эй, — тихонько сказала она ему: — Меня зовут Марго. А тебе нравится имя, которым я тебя называю?» И ей показалось, что волчонок ткнулся влажным носом в раскрытую ладонь так, словно доверял ей свое дыхание, свое тепло, свою жизнь. И позволил ее взгляду войти внутрь своих глаз. Внутрь золотого океана с крапинками зрачков — черными прорезями в бесконечность. Марго нырнула, затаив дыхание и зажмурив глаза. А потом поняла, что может дышать. И смотреть. А внутри, в глубине, совсем не страшно — тепло и уютно, и золотистые волны покачивают и ласково поглаживают, и совершенно не собираются ее топить.
А когда Марго обернулась, вглядываясь назад, то не сразу поняла, что смотрит уже другими глазами. Золотистыми глазами своего волка.
Огонь костра вдруг заслонил собой полнеба. Его треск стал оглушительным, сияние — ослепительно. Испуганной Марго захотелось сейчас же вскочить и бежать в уютный сумрак ночного леса. Волчонок остановил движение Марго, уже торопливо дернувшее его задние лапы. Марго вспомнила — памятью волка — что раньше ему тоже хотелось сбежать. Но теперь огонь привычен. Не страшен, хотя и мешает смотреть, дышать, чуять.
«Прости, прости», — согласилась с ним Марго, потихоньку привыкая к ошеломившим ее звукам и запахам. Запахи обжигали ее ноздри и щекотали горло — дразнили, ласкали и поглаживали: можно было пробовать их на вкус — такими они были сочными и яркими; катать во рту, как леденец, облизывая неторопливо горечь и сладость. Сладкий запах перепуганного кролика, убегавшего от лисицы — вон за теми кустами, где-то перед сегодняшним закатом; запах, немного размытый вечерней росой, — интересно посмотреть, куда он ведет… Горький запах дыма — от костра; его тень — слабая струйка, приносимая иногда порывами ветра из-за холма, за которым начиналась деревня. Запах людей, острый, металлический, неприятный. Смутно неприятный, потому что волчонок не мог еще помнить запах капканов, ломающих лапы, и запах ружей, которые ранили неожиданно, резко, обжигающе — и иногда смертельно. Но память поколений, доставшая ему в наследство вместе с острым нюхом, серой жесткой шерстью и умением бесшумно двигаться — эта память пахла неприязнью. И девочка вместе с ним вдруг с изумлением ощутила эту неприязнь — к горьковатому дыму скрытой высоким холмом деревни.
Деревни, где ее едва не забили камнями насмерть. Марго заметила, что волчонок забеспокоился при этом ее воспоминании, напрягся, нюхал воздух, ворча и скалясь в ту сторону, откуда пахло деревней. Как будто он сам вспомнил удары камней, сдирающие кожу, визг детей, грязь, забивающуюся в рот и мешающую дышать…
«Эй, — поспешила успокоить его Марго, — сейчас-то все хорошо. Люди… знаешь, они бывают разными — слишком разными, чтобы ненавидеть или любить их всех за то, что когда-то сделал один из них», — она и не заметила, что говорит с волчонком так, как говорила с ней самой старуха, и не подумала, что волчонок, должно быть, не понимает ее слов. Так иногда не понимала старуху Марго.
Может быть, и волчонок понял не до конца — но он почувствовал — и послушно успокоился, положив морду на свои толстые щенячьи лапы. Зевнул и потянулся — и позвоночник Марго сладко заныл, наслаждаясь этим движением. Она почувствовала его лапы — продолжением своих бедер и лопаток — и упругое прикосновение их подушечек к земле было необыкновенно приятным — как будто они были с ней одним целым. Марго захотелось бежать на этих восхитительно сильных послушных лапах, и она подумала с дрожью восхищения, что этот бег будет быстр и легок, как полет птицы. Так быстр и легок, как никогда не сможет бежать человек — неуклюжий, медленный, безглазый и безносый по сравнению с волком. И Марго захотелось рассмеяться от восторга — она знала, что сможет так бегать вместе со своим волком. И нюхать ночь, и видеть ночь, и чувствовать ее — тонкой человеческой кожей сквозь пушистую и теплую волчью шерсть.
