— Что скажете, сеньор Андреу? Вы довольны моей работой? Если пожелаете, я продолжу поиски. Дайте только срок, и я вам всю историю на свет вытащу. Никого еще не подводил Ригоберто Гомес: расследования семейных дел, супружеских измен, махинаций с законом, дел о наследстве, плагиата, промышленного шпионажа. К вашим услугам, в любое время дня и ночи, — торжественно заключил он.
— Гомес, обойдемся без рекламы, хорошо? Я все про вас знаю, спасибо. Оставьте мне отчет и продолжайте копать. Недели через две встретимся снова. Мне нужны мельчайшие подробности, в лепешку расшибитесь, но добудьте нужные мне сведения. Я требую от вас точности. Как они познакомились, когда, где. Сами понимаете. И не отвлекайтесь постоянно на всякий вздор. Что касается моей семейной истории, постарайтесь выяснить что-нибудь о судьбе моих бабушки и деда. И главное, молчите, как рыба, о нашем знакомстве. Вы меня знать не знаете. Не вздумайте даже имя мое где-то упомянуть.
Андреу вручил ему конверт с первым гонораром, и Гомес без тени стыда пересчитал деньги у него на глазах, прежде чем попрощаться. Возблагодарив небо за уход детектива, Андреу остаток вечера провел за столиком, читая отчет, подчеркивая интересные места, сравнивая, сопоставляя, трактуя. Некоторые детали, на которые Гомес не потрудился указать в разговоре, оказались весьма занятными.
Сглатывая слезы перед экраном телевизора, Ульяда всем сердцем сочувствовал героям, их обреченной любви. Второй раз он смотрел «Мосты округа Мэдисон», думая об Авроре. Уже несколько дней ее образ не шел у него из головы без видимых на то причин. Ему хотелось еще раз послушать, как она играет на рояле, — эти мягкие, словно не от мира сего, звуки, заставляющие мечтать о недостижимом. Он пока не знал каким образом, но собирался предложить ей вернуться в квартиру Дольгута и снова сесть за старинный инструмент, который ей так понравился. В тот вечер, слушая ее и любуясь безупречными линиями ее затылка и шеи, он поймал себя на мимолетном желании провести пальцами по нежной коже. В последнее время он не имел возможности следить за Авророй, занятый делом о контрабанде крупной партии гашиша, в котором не обошлось и без трупа, найденного на рыбацком пирсе. Но теперь, успешно завершив расследование, он вознаграждал себя воспоминаниями.
У него хранились обнаруженные в квартире Соледад письма Жоана Дольгута, которых он еще не читал, а также негатив, хранившийся вместе с ними в старой коробке из-под печенья. На нем, если глядеть на свет, явственно просматривались два силуэта. В суете расследования он забыл отнести негатив на проявку, но завтра с утра обязательно пойдет в фотоателье.
К вечеру следующего дня снимок, увеличенный до формата книжной страницы, был готов. Тонкие серые трещины покрывали его сверху донизу, портя изображение, но юная и счастливая пара была видна вполне отчетливо. Хрупкую девочку-подростка с черными косами окружало, словно нимб, неземное белое сияние, отчего она походила на влюбленную мадонну. Подле нее стройный юноша с растрепанными светлыми кудрями улыбался в объектив, одной рукой робко обнимая ее за плечи.
— Какая красавица, — выдохнул Ульяда, разглядывая девочку. Вылитая Аврора в наряде минувшей эпохи. Но здравый смысл подсказывал, что это не она, в почтенном возрасте снимка не могло быть никаких сомнений. Следовательно, это скорее всего ее мать или бабушка или еще какая-то близкая родственница. Девочка казалась ангелом, сошедшим с небес.
Юношу Ульяда определенно не узнавал, но чем-то он напоминал художника, представителя парижской богемы, вроде тех, что запечатлены рядом с Пикассо на фотографиях двадцатых годов.
— Ваши родители? — спросила служащая фотоателье, заметив, с каким вниманием Ульяда изучает снимок.
— Почти что так... родственники.
— Если хотите, можно убрать эти царапины, — она указала на серые линии. — Их видно, потому что негатив сильно поврежден и к тому же много лет хранился в плохих условиях. Я бы даже сказала, что наверняка он когда-то промок или долго лежал под открытым небом.
Ульяда подумал, что неплохо было бы подарить Авроре эту фотографию, отреставрированную и в хорошей рамке.
— Согласен. Тогда снимок я заберу, а негатив оставлю вам. Во сколько мне обойдется эта маленькая прихоть?
— Инспектор... мы же соседи. И раз вы говорите, что это ваши родственники, — половина цены. Тридцать евро, что скажете? Получите свою фотографию в лучшем виде.
— Когда мне за ней зайти?
Он сделает ей сюрприз. Позвонит и предложит встретиться под предлогом, что хочет отдать фотографию, оказавшуюся среди предметов, которые Бонифаци забрал из квартиры Жоана Дольгута, — дескать, в участке все равно не знают, что с ней делать. Потом пригласит ее на чашку кофе где-нибудь в Борне, и если беседа пойдет гладко, упомянет о фортепиано... Так, глядишь, они и договорятся о концерте на двоих в доме старого Дольгута. Кстати, инспектор выяснил, что там все осталось, как было, — более того, некто неизвестный распорядился ничего не трогать.
Тем временем Аврора Вильямари рассматривала то немногое, что удалось отпечатать в фотоателье с негатива, найденного ею в старом секретере. Ниже колен все было прекрасно видно, а остальное почему-то исчезло. Без сомнения, снимок в точности совпадал с истертой фотографией, хранившейся вместе с девичьим платьем в цветочек, с единственной разницей: на последней еле-еле, но угадывались очертания людей.
Пока что расследование Авроры не принесло сколько-нибудь осязаемых плодов. Ниточки путались и рвались в руках, никуда толком не приводя. Ей не удалось обнаружить доказательств того, что Жоан Дольгут вошел в жизнь матери давно, а не пять месяцев назад — срок, который она установила довольно точно, поговорив с булочницей и с соседкой Дольгута. Отдельные детали наводили на мысль, что за этим кроется целая история, но до сих пор Аврора только строила гипотезы и терялась в догадках.
Снова и снова перелистывая старинные альбомы, она четко различала два состояния души, отраженных на лице матери. С детства и до отроческих лет она сияла открытой, невинной улыбкой. Изумительные фотографии этого периода представляли ее в самых разных образах: маленькая принцесса с кружевным зонтиком в конном экипаже и при лакее, облаченном в ливрею; расцветающая дева в монашеском одеянии, благочестиво сложившая руки на груди; бесстрашная амазонка на величественном белом коне с развевающейся гривой; знатная дама в шелках и муслине, наблюдающая из ложи балет в Театре Колумба... Но позже, в какой-то неопределенный момент, на ее черты лег отпечаток суровости, несвойственной столь юному возрасту. Словно она в одночасье повзрослела, обремененная тяжким и мучительным долгом. Веселый смех уступил место сдержанной формальной улыбке.
Даже на фотографиях с бала, где она познакомилась с Жауме Вильямари, отцом ее дочери, Соледад выглядела прекрасной, но отстраненной и строгой. Авроре еще многое предстояло прочесть, пересмотреть и подвергнуть тщательному анализу, но она предпочитала разбираться в имеющихся данных постепенно, без спешки. Эту мозаику следовало собирать вдумчиво, кусочек за кусочком.
