Фотографу и его другу пришло в голову для каких-то своих целей одеть покойника в форму полиции. Синюшной кожей и усами мертвец действительно походил на полицейского. Форма была неновой, выцветшей, серо-зеленого цвета, отслужившей долгий срок.
Фотограф, перемещаясь вокруг стола в поисках удачных ракурсов, сказал, что эти фотографии он оставит себе и спрячет. На это кто-то из гостей заметил — главным образом, чтобы прервать молчание, — что фотография мертвого полицейского может быть полезной, даже если он ненастоящий.
Голый труп — это то, что осталось от торговца, владевшего сетью магазинов.
Теперь это лишь исходный материал, не человек. Тело — точка отсчета, корень всех наших человеческих свойств. Труп — источник познания, и последним изображением последнего человека тоже будет мертвец.
Дрожащий, испуганный Фирмино стаскивает плащ, и мы с удивлением видим, что перед нами именно Франсуа.
Вытянутое тело землистого цвета, замершие, неподвижные, но человеческие черты лица.
Это лицо уже тронуто разложением; видно, как его кожа постепенно становится прозрачной.
Фирмино переводит на меня застывший взгляд. У меня пульсирует кровь в висках, и я велю ему принести горящую головешку, чтобы было больше света.
«Я чувствую, что под этой холодной и молчаливой оболочкой смерть прячет поэзию».
«В ней заключен дух, который я имел радость и привилегию слышать, и настанет день, когда все смогут им насладиться».
Фирмино вздрагивает и несколько раз крестится.
«Ты не боишься?»
«Время пришло. Потом будет поздно, уверяю тебя. Тело нашего Франсуа больше не принадлежит ему, но еще не стало прахом, ничтожной частицей вселенной.
И эти несколько часов оно принадлежит нам. И мы можем извлечь из него кое-что. Особенно ты, Фирмино».
«Как будто он предлагает мне, своему единственному ученику, еще один, высший урок мастерства. Ведь так, Леонардо?»
«Чтобы его искусство имело продолжение».
«Чтобы увековечить его славу, надо продлить поэзию, в которой заключено подлинное бессмертие человека».
«Мы проникнем в его тело и познаем поэзию».
Вытянутые ноги, руки, сложенные на груди; кажется, что от этого тела исходит не просто свечение, а настоящее сияние.
Фирмино протягивает мне нож.
Я заставляю себя успокоиться и прошу его взять перо и приготовиться писать.
«Зачем писать? Ты думаешь, мы найдем там стихи?»
«Фирмино, если мы хотим, чтобы ничто не ускользнуло от нас, мы должны наблюдать с усердием и особенно соблюдая правила научного исследования».
«Хорошо. Но почему ты медлишь? Что ты разглядываешь?»
«Морщины, маленькие бороздки, выпуклости, всю сеть знаков. Я думаю, что она является не только отражением особенности нашей кожи…»
«Ради Бога, посмотри, что внутри! Чего ты ждешь? И будь как можно внимательней».
«Я умею наблюдать, Фирмино, а ты пиши: кожный покров цвета воска, в некоторых местах красные пятна. Температура низкая. Волосы на теле редкие».
«Однажды, когда он мылся, я с удивлением заметил, что у него совершенно гладкая грудь, и тогда он сказал мне, что его сердце не стерпело бы волосатый покров».
«Взгляни, какая маленькая, узкая грудная клетка и какое малое расстояние между ребрами. Но как крепко они прикреплены к огромной грудине».
«Откуда ты знаешь, что она у него больше, чем у других? Какого черта нужны все эти детали!»
«Пока я не вижу ничего, что отличало бы его от всех нас».
«Тогда не медли, вскрой грудную клетку!»
Я резким движением схватил нож, но Фирмино вдруг остановил меня.
«Господи, а что если, когда ты его разрежешь, изнутри вырвется пламя? Или выйдет дьявол?»
«Отойди, если боишься».
«А если он еще жив? Даже в Сорбонне, в школе медицины, не делают вскрытий. Это запрещено, это смертный грех».
Медленно, слегка надавливая, я взрезал сверху вниз брюшину.[24]Из отверстия вылилось немного крови, и я вытер ее тряпкой.
Дорогие ученики, у меня не хватает слов, чтобы описать это!
Я с жадностью раздвинул края кожи и через эту щель, как через отверстие телескопа, взглянул на истерзанную болезнью, ледяную вселенную. Передо мной был всего лишь клубок его кишок, но я не мог оторвать взгляда.
«Открой глаза, Фирмино. Глупый, смотри, смотри, как устроен человек».
Я заметил маленький разрез на кишке. Это было небольшое сквозное отверстие черного цвета. Я раздвинул его края, покрытые полупрозрачной слизью, и обнаружил внутри большой твердый комок.
Я извлек его наружу. Это был желто-красный кусок плоти, который блокировал внутреннюю полость кишечника.
Вот она, зараза, пожиравшая Франсуа.
«Кроме черной желчи и Сатурна еще и вот это!»
Фирмино смотрел на опухоль, вытаращив глаза.
«Хорошо, но где же поэзия?»
«Подожди, ее мы тоже отыщем. Я хочу все обследовать, каждый кусочек».
Я как безумный надрезал и вскрывал, отрезал и извлекал на свет. Толстый кишечник и желудок, печень и почки, селезенку и все другие чудесные творения природы, которые содержались в животе поэта.
Потом я вскрыл грудную клетку.
«Сердце. Посмотри, Фирмино, какой это восхитительный орган. Я разрежу его посредине».
«Хорошо, давай, только быстрее, поищи еще в других местах».
Этот глупец отказался записывать то, что я ему диктовал; он трясущейся рукой высоко над головой держал горящую головню и почти все время закрывал глаза или отводил их в сторону. Я ругал его за это, а он только и делал, что спрашивал, где же может находиться корень поэзии.
Но то, что было под лезвием моего ножа, не могло сравниться ни с какой поэзией.
Я разбирал на кусочки совершенное здание, утонченную архитектуру человеческого тела.
Через некоторое время я почувствовал, что так обогатил свои знания, что у меня кружится голова; я был взволнован, боялся не запомнить все, что увидел и к чему прикоснулся. Эта путаница может свести меня с ума.
Я должен сделать зарисовки.
С этого момента я начну по-другому писать людей, они больше не будут пустыми мешками или куклами, набитыми тряпками.
Фирмино стал разглядывать и даже обнюхивать органы, которые я аккуратно разложил на столе. И вдруг он сказал:
«Ее нет, у поэзии нет никакой материальной субстанции. Что же мы сделали с учителем!..»
Он разрыдался, взял сердце Франсуа и вложил его обратно в грудную клетку.
