задвижкѣ.
— Яковъ, — спросила бабинька — баринъ почиваетъ?
— Не могу знать, — процѣдилъ Яковъ, не поднимая головы.
— Какъ не можешь знать?.. Баринъ самъ заперся?
— Сами-съ, я не запиралъ.
— Да, вѣдь, ему нужно лекарство принимать?
— Не могу знать-съ… Они не кликали.
— Оселъ, не кликали!.. Ты-бы долженъ быть догадаться… А съ нимъ дурно сдѣлается, что-жь тогда будетъ, — а? лѣнивая образина! Вотъ, Григорій Иванычъ, какой у насъ народъ, мерзавцы, разбойникиІ!..
Докторъ обернулся къ Пелагеѣ Сергѣевнѣ.
— Его разбудить нужно, коли спитъ, — проговорилъ онъ: — много спать ему вредно.
Онъ постучалъ въ дверь.
Отвѣта не было.
— Николай Дмитричъ, — пробасилъ докторъ: — это я. — Вы спите, что-ли, такъ проснитесь, дайте на себя взглянуть.
— Николинька, — провизжала Пелагея Сергѣевна: — Григорій Иванычъ тутъ; тебѣ лекарство нужно принимать… Я тебя еще не видала съ утра.
Отвѣта не было.
— Яковъ, — вопросила Пелагея Сергѣевна, — баринъ просыпался?
— Да-съ, — пропустилъ камердинеръ.
— Давно онъ проснулся?
— Не очень давно-съ.
— Да ты къ нему входилъ?
— Какъ-же-съ; они чай кушали.
— Значитъ, самъ заперся?
— Я вѣдь вамъ докладывалъ, сударыня, что они сами изволили запереться.
Бабиньку такъ всю и передернуло. — Что же это такое, Григорій Иванычъ? Видите вы, куда это идетъ?.. шипѣла она.
— Да пущай его, — отрѣзалъ докторъ: — не отворяетъ, такъ значитъ, не хочетъ отворить, а нужно будетъ, такъ позоветъ,
И онъ отошелъ отъ двери.
— Нѣтъ, да какъ же это его одного оставлять? Чуть живъ и лежитъ въ запертой комнатѣ… Вѣдь этого никогда съ нимъ не бывало; вѣдь у него силъ не хватитъ встать: онъ такъ и пролежитъ цѣлый день!..
— Кабы силъ не хватило, такъ не сталъ бы запираться, — изрекъ докторъ.
— Николинька, — начала опять старуха, прикладываясь лицомъ къ двери: — если можешь встать, отопри. Григорій Иванычъ здѣсь.
Прошло съ минуту. Все молчало.
Наконецъ бабинька услыхала шорохъ.
— Встаетъ, — проговорила она.
— Оставьте меня, ради Бога, — послышалось въ спальнѣ.
Старуха вздрогнула.
— Ты не хочешь насъ видѣть? — пропищала она.
— Оставьте меня, — повторилъ больной — никого не хочу видѣть.
Бабинька очень явственно разслыхала эти послѣднія слова, но она не унялась.
— Григорій Иванычъ здѣсь, — начала она опять.
Больной вздохнулъ и еще разъ громко сказалъ:
— Никого, никого.
Лицо Пелагеи Сергѣевны горѣло. Она судорожно потирала мѣдную ручку двери. Нужно было идти назадъ. Дѣло было проиграно. Она взглянула на Григорія Иваныча. Григорій Иванычъ направился уже къ двери.
— Григорій Иванычъ, — проговорила бабинька: — вѣдь его нельзя такъ оставить.
— Да что жь, сударыня, дверь что-ли топоромъ взломать? Соскучится, — отопретъ. А мнѣ пора, — заключилъ онъ очень рѣшительно.
— Вы хоть вечеркомъ-то, пожалуйста, заверните.
— Коли худо больно будетъ, такъ пришлите, — проговорилъ докторъ и направился изъ бильярдной.
Бабинька пошла его провожать, подергивая свою кацавейку.
— Сговорились, — ворчала она, — сговорились… и этотъ сѣрый тоже съ ними заодно!
Докторъ уѣхалъ. Пелагея Сергѣевна долго еще ходила по залѣ и то-и-дѣло заглядывала въ бильярдную.
— Матушка барынька, — прошептала, подбѣжавъ къ ней, наперсница — Ѳеофана спрашивали.
— Ну, что онъ?
— Говоритъ, что прямо въ немназію возилъ-съ.
— Вретъ шельмецъ, вретъ мерзавецъ, — закричала Пелагея Сергѣевна. — Стачка, всѣ за него стоятъ горой.
— Прямо, говоритъ, въ немназію; никуда не заѣзжали.
— Что ты тутъ твердишь, мерзкая. Ничего ты не умѣешь сдѣлать!.
И бабинька толкнула наперсницу въ плечо. Та съежилась и скрылась.
А дверь въ спальню была все заперта.
Пелагея Сергѣевна, полная тревоги и злости, пошла обратно въ диванную.
XXVIII.
Борисъ выѣхалъ изъ дома въ началѣ девятаго. Онъ хотѣлъ до гимназіи исполнить вчерашнее порученіе отца.
Ѳедоръ Петровичъ Лапинъ жилъ далеко, чуть не въ полѣ, и ѣхать къ нему нужно было добрые полчаса. Борисъ мало зналъ этого Ѳедора Петровича. Онъ зналъ только, что отецъ когда-то служилъ съ нимъ вмѣстѣ, что Ѳедоръ Петровичъ — старый холостякъ, ѣздитъ лѣтомъ въ таратайкѣ, на большой рыжей лошади, носитъ странный картузъ гороховаго цвѣта и считается чудакомъ.
Саврасая вятка подвезла Бориса къ небольшому домику, выкрашенному розовой краской. Домикъ стоялъ на самомъ выѣздѣ. За нимъ тянулся заборъ, а дальше видно было поле.
Крыльцо выходило на улицу. Борисъ позвонилъ.
Явился мальчикъ, очень веселой наружности, въ сѣрой курткѣ.
— Дома Ѳедоръ Петровичъ? — спросилъ Борисъ.
— Никакъ нѣтъ-съ. Гулять пошли-съ.
— Гулять? — переспросилъ Борисъ.
— Такъ точно-съ. Они по утрамъ каждый день гуляютъ.
— А назадъ скоро вернется?
— Ближе какъ черезъ часъ не будутъ-съ, — отвѣтилъ мальчикъ и встряхнулъ волосами.
— А въ которомъ часу баринъ обѣдаетъ?
— Въ двѣнадцать ровно-съ, — отвѣтилъ мальчикъ.
— Послѣ обѣда почиваетъ?
— Отдыхаютъ полчаса ровно-съ.
— Такъ ты вотъ что для меня сдѣлай: когда Ѳедоръ Петровичъ вернется съ гулянья, ты не забудь сказать ему, что пріѣзжалъ Телепневъ, сынъ Николая Дмитрича, — баринъ ужъ знаетъ.
— Понимаю-съ! — вставилъ мальчикъ.
— Папенька проситъ Ѳедора Петровича… нѣтъ… скажи лучше, что я заѣду во второмъ часу; что у меня дѣло есть важное, отъ папеньки. Понимаешь?
— Понимаю-съ! — отвѣтилъ мальчикъ очень внушительно; и на его веселомъ лицѣ видно было, что онъ, въ-самомъ-дѣлѣ, понялъ, что ему говорили.
— Вѣдь, баринъ послѣ обѣда дома бываетъ? — спросилъ Борисъ.
— Да-съ, завсегда дома; только вечеромъ въ клубъ ѣздятъ, да и то рѣдко.
— Такъ не забудь же, — повторилъ еще разъ Борисъ, садясь на дрожки.
— Какъ можно-съ! — отвѣчалъ мальчикъ, оправляя его шинель.
«Надо будетъ изъ класса уйти, — передумывалъ Борисъ дорогой, — а то опоздаешь къ обѣду, и Пелагеѣ Сергѣевнѣ подозрѣнія дашь… — Ѳедора Петровича нужно позвать послѣ обѣда, когда она спитъ. А впрочемъ, что ее бояться!.. Это малодушіе, трусость какая-то!..»
Но мысль объ отцѣ, о его слабости въ мигъ убѣдила Бориса, что нельзя теперь вести съ бабинькой открытую борьбу.
Онъ вспомнилъ также, что бабинька станетъ непремѣнно дознаваться, гдѣ онъ былъ.
Ему совѣстно стало предостеречь кучера; а надо было.
— Ѳеофанъ, — проговорилъ онъ: — если будутъ дома узнавать, куда ты меня возилъ, — скажи, что прямо въ гимназію.
Бѣлый кучеръ обернулся и съ очень серьезной миной отвѣтилъ:
— Слушаю-съ.
Борисъ былъ увѣренъ, что Ѳеофанъ ничего не разболтаетъ. Этотъ парень былъ одинъ изъ лучшихъ людей дворни и очень любилъ молодаго барина.
XXIX.
Въ гимназіи все шло по-старому, только инспекторъ свирѣпо заглядывалъ въ седьмой классъ.
Было много толковъ о вчерашнемъ днѣ. Горшковъ болталъ со всѣми учителями, передразнивалъ директора, описывалъ сцену въ физическомъ кабинетѣ и производилъ этимъ взрывы шумнаго смѣха.
Въ этотъ день были все языки; французъ и нѣмецъ, но обыкновенію, переливали изъ пустаго въ порожнее; французъ переводилъ все: «Les mines de Palmyre», a нѣмецъ — «Украинскую ночь» изъ книги Топорова.
Послѣ перемѣны, классъ раздѣлился; одна половина учениковъ осталась на урокъ законовѣдѣнія, а университетскіе пошли въ сборную, на латинскій языкъ.
У Бориса заданное сочиненіе не было написано: не
