до того ему было наканунѣ. Онъ извинился передъ учителемъ; а кенигсбергскому филологу, преподававшему латинскій языкъ, было все, какъ говорятъ нѣмцы, «ganz Pommade».
Онъ задалъ переводъ и, не слушая какъ ученики варварски искажаютъ смысль Гораціевыхъ одъ, углубился въ переписываніе черемисской грамматики, составляемой имъ нѣсколько лѣтъ.
Борису хотѣлось уйти после латинскаго класса. Онъ шепнулъ объ этомъ Абласову и Горшкову.
— Ступай, — сказалъ Абласовъ. — Я ужъ совру, коли Егорка хватится.
— А что, Борисъ, — спросилъ его Горшковъ: — какъ дома обошлось? Вѣдь, не было записки?
— Не было… за то много было другаго… разскажу послѣ.
— Куда же тебѣ нужно-то?
— Отецъ просилъ… надо много разсказывать.
Прозвонили. — Не выходя изъ сборной, Борисъ надѣлъ шинель; Горшковъ подсмотрѣлъ, какъ инспекторъ прошелъ въ первый классъ, и крикнулъ объ этомъ Телепневу.
Борисъ почти бѣгомъ побѣжалъ по корридору, и по улицѣ еще нескоро умѣрилъ свою походку.
Онъ взялъ бы извощика, но съ собой у него не было денегъ, а дома онъ не хотѣлъ расплачиваться съ извощикомъ… Ему хотѣлось побывать у Ѳедора Петровича и потомъ опять, если можно, поспѣть въ гимназію, въ половинѣ третьяго, и пріѣхать съ Ѳеофаномъ домой.
Отъ гимназіи до дома Ѳедора Петровича было не такъ далеко, и Борисъ шелъ усиленнымъ шагомъ.
XXX.
Ѳедоръ Петровичъ встрѣтилъ Бориса въ передней. Борисъ только въ первый разъ поближе разглядѣлъ его.
Ѳедору Петровичу было лѣтъ за сорокъ. Высокая его фигура немного сгорбилась. Крупное, довольно полное лицо было серьёзно, даже немного угрюмо, но въ карихъ глазахъ виднѣлась доброта. Волосы на головѣ и небольшихъ бакенбардахъ отливали просѣдью. Ѳедоръ Петровичъ одѣтъ былъ въ старенькій лиловый архалукъ, на бѣлыхъ мерлушкахъ.
Онъ безъ особаго выраженія поклонился Борису и лѣнивымъ тономъ сказалъ:
— Вы отъ батюшки своего? Милости прошу.
Они вошли въ свѣтлую небольшую комнату, служившую Ѳедору Петровичу и кабинетомъ, и спальней, и салономъ. У средняго окна стоялъ столикъ и большое кресло: видно было, что въ немъ постоянно сидѣлъ хозяинъ.
— Садитесь, пожалуйста, — сказалъ онъ Борису и, указывая ему на мѣсто противъ себя, опустился въ свое кресло. — Вы отъ батюшки вашего? — повторилъ онъ еще разъ.
— Да, — отвѣтилъ Борисъ. — Папенька проситъ васъ заѣхать къ нему сегодня, если можно, часу, въ пятомъ: онъ хочетъ поговорить съ вами о какомъ-то важномъ дѣлѣ, — прибавилъ онъ.
— Хорошо, я буду, — отвѣчалъ медленно Ѳедоръ Петровичъ. — А что, батюшкѣ полегче?
— Вчера онъ лучше себя чувствовалъ; но обыкновенно очень плохъ…
— Давно я его не видалъ, — проговорилъ, помолчавъ, Ѳедоръ Петровичъ. — Вы вотъ меня совсѣмъ не знаете, а мы съ вашимъ батюшкой старинные пріятели.
— Папенька служилъ вмѣстѣ съ вами, — промолвилъ Борисъ.
— Да-съ, служилъ… Немного онъ выслужилъ… только умаялся… У насъ собачья служба была; чиновниковъ при губернаторѣ всего, вѣдь, двое было; не такъ какъ нынче — шестеро ихъ. Вашъ батюшка все по слѣдствіямъ… дома ему не жилось, — прибавилъ Оедоръ Петровичъ, съ какимъ-то страннымъ выраженіемъ.
Борисъ не нашелся, что отвѣчать на это.
— А бабушка ваша все здравствуетъ? — спросилъ Ѳедоръ Петровичъ, и улыбнулся.
— Какъ-же, — отвѣтилъ Борисъ, — она здорова…
— Я ее уже съ два года не видалъ. Она, вѣдь, меня не долюбливаетъ… Я вашего дикаго дома боюсь… право, какъ мимо проѣдешь, страхъ какой-то проберетъ… Потому-то мы и съ батюшкой съ вашимъ совсѣмъ точно раззнакомились.
Ѳедоръ Петровичъ помолчалъ съ минуту.
— Такъ вы говорите, очень онъ плохъ?
— Плохъ, — отвѣтилъ Борисъ. — Надо бы консиліумъ созвать, да папенька не соглашается.
— А кто лечитъ-то? Все вотъ, поди, сѣрый?
— Да, Григорій Иванычъ.
— Бабушки вашей пріятель; а по моему, противнѣйшая особа, не только что больному, и здоровому-то на него глядѣть скверно.
При этомъ Ѳедоръ Петровичъ взглянулъ на Бориса очень мягко.
— Ну, а что же съ вами-то будетъ? — проговорилъ онъ, — Вѣдь сестра-то у васъ маленькія?… Домъ вымеръ, — проговорилъ онъ, почти шепотомъ, и всталъ.
Борисъ тоже всталъ и взялся за фуражку.
— Прикажете сказать папенькѣ, что вы будете?
— Буду, непремѣнно буду; въ началѣ пятаго часа пріѣду. До свиданья.
И Ѳедоръ Петровичъ подалъ Борису руку.
«Хорошій человѣкъ этотъ Ѳедоръ Петровичъ», подумалъ Борисъ, когда уже былъ на улицѣ. Онъ почувствовалъ какую-то поддержку. Ѳедоръ Петровичъ понималъ его положеніе, и объясняться имъ было нечего. Ему понравилась также въ немъ безцеремонная искренность тона и весь складъ его серьезной фигуры.
Время, однако, шло. Надо было торопиться въ гимназію, чтобъ попасть къ половинѣ третьяго, половчѣе зайти съ директорскаго хода или со двора и, спустившись въ нижній корридоръ, смѣшаться съ толпой. Борисъ отправлялся на крупныхъ рысяхъ. Длинная и пустая улица, полная заборовъ и грязи, вела на небольшую площадь. Нѣсколько переулковъ расходилось оттуда въ разныя стороны. Посрединѣ площади стоялъ питейный домъ, а на углу одного изъ переулковъ краснѣла вывѣска: «Парижъ — заведеніе». Виднѣлось еще два-три воза съ сѣномъ, калачная, нѣсколько ободранныхъ извощиковъ — и только. Борисъ вошелъ въ одинъ изъ переулковъ и увидалъ впереди, на тротуарѣ, синее мохнатое пальто, которое двигалось по тому же направленно, какъ и онъ. Борисъ узналъ инспектора. Надо было спасаться бѣгствомъ, на что онъ и рѣшился. Дома черезъ два открывался узенькій переулочекъ, куда онъ и юркнулъ. Оттуда онъ вышелъ опять на площадь и долженъ былъ дать большой кругъ, чтобъ обойти гимназію справа и не попасться инспектору. Борису было и смѣшно, и грустно. Во всемъ школьникъ сталкивался съ человѣкомъ. Приближаясь къ директорскому подъѣзду, онъ ощутилъ нѣкоторое безпокойство: а ну, какъ подъѣдетъ директоръ? Крыльцо и сѣни прошелъ онъ благополучно. Когда онъ спускался въ нижній корридоръ, справа изъ средняго показался писецъ директорской канцеляріи, большой, франтъ и пріятель всѣхъ семиклассниковъ. Онъ очень развязно крикнулъ: — Здравствуйте, г. Телепневъ! — и шаркнулъ даже по-семинарски, откидывая ногу назадъ. Недолго походилъ Борисъ въ нижнемъ корридорѣ: раздался звонокъ.
— А, Боря! вотъ ты откуда! — крикнулъ Горшковъ, когда Борись показался на ученическомъ крыльцѣ. — Егорка сейчасъ заглядывалъ въ классъ.
Борисъ разсказалъ ему встрѣчу съ инспекторомъ. Вышелъ Абласовъ и еще нѣсколько гимназистовъ седьмаго класса. Мечковскій попаясничалъ, послѣ чего всѣ стали расходиться. Ѳеофанъ подалъ Борису дрожки. Гимназисты потянулись въ разныя стороны, шлепая по грязи.
XXXI.
Маша всегда встрѣчала Бориса въ залѣ. Обѣдали обыкновенно у Пелагеи Сергѣевны, въ диванной.
— Папа спитъ, — сказала Маша Борису, поздоровавшись съ нимъ. — А бабушка очень сердита сегодня.
— А что такое? — спросилъ Борисъ.
— Да не знаю. Пришла наверхъ, все ворчала, тебя все бранила, Боря.
— А папа давно заснулъ?
— У него цѣлый день дверь занерта была. Бабушка все говорила, Боря: запирается, запирается, какъ смѣетъ, какъ смѣетъ!?..
Маша передавала слова бабиньки серьезнѣйшимъ топомъ. Этотъ тонъ всегда тѣшилъ ея брата.
Яковъ доложилъ Борису, что баринъ изволятъ
