церковь окажутся напрасными.
Церковь будет украдена. И вором будет Томас!
Он пошел через мрак туда, где у боковой стены лежала деревянная лестница. Он приставил лестницу к высокой галерее — галерее прокаженных[10] — и взобрался по ней наверх. Втащив за собой лестницу, он, переступая через деревянные стружки, каменные осколки и куски кожи, отправился в самый дальний и самый темный угол. Отсюда на тихую церковь смотрели пустые лица из грубого известняка. Никакой раствор не скреплял блоки. Их держал только собственный вес, и они не поддерживали ничего кроме себя.
Уступая настойчивым мускулам Томаса, один из них сдвинулся, оторвался от остальных.
Сумерки уже закончились, но ночь еще не полностью опустилась на недостроенную церковь; в слабом сером свете от видел лицо того, кто был вырезан там. Он глядел на сделанную из листьев бороду, прищуренные раскосые глаза, широкие раздувающие ноздри. Он видел, как будут выглядеть щеки, как волосы станут колючими, как появятся белые и красные ягоды ведьминого терна на веточках, обрамляющих лицо…
Томас смотрел на Терна, и Терн в ответ смотрел на Томаса, с холодной улыбкой на холодных каменных губах. Голоса шептали в реальности звука, находящейся не в церкви и не в другом мире, но где-то между ними, в стране теней, голоса, движения и памяти.
«Меня надо закончить раньше остальных» — прошептал каменный человек.
— Так и будет, — сказал каменотес, доставая из кожаного мешка зубило и молоток. — Потерпи.
«Меня надо закончить раньше магических!» — настойчиво сказал Терн, и Томас раздраженно вздохнул.
— Я закончу тебя раньше магических. Их лица еще не согласовали..
«Магическими» были фигуры, которых Томас называл Апостолы. Двенадцать статуй, временно поставленные за алтарем — тела полностью закончены, но с гладким камнем вместо лиц.
«Я должен стать первым, иначе не смогу управлять ими» — сказал Терн.
— Я уже открыл тебе глаза. Ты сам можешь видеть, что другие лица еще не готовы.
«Открой их лучше».
— Хорошо.
Томас протянул руку к каменном лицу. Он коснулся губ, носа, глаз. Он знал каждую выпуклость, каждую бороздку, каждую отметку, оставленную его зубилом. Под его пальцами зерна камня были как галька на морском берегу. Он почувствовал нечто чужеродное под правым глазом, надо снять лишний известняк. И в короне Терна тоже что-то неправильное, дефект в мягком камне, который необходимо тщательно обработать, иначе она треснет. Пальцы пробежали по терновым губам, мужским губам, старое холодное дыхание слегка коснулось его, человек из лесной страны выдохнул воздух своего времени, воздух далекого прошлого. Томас опять коснулся глаз и почувствовал, как глазные яблоки задвигались — они хотели видеть лучше.
«Я в деревянной могиле, и между нами лежит тысяча лет, — сказал Терн. — Быстрее, быстрее. Верни меня назад».
В сгустившийся темноте, работая только на ощупь, Томас обрабатывал лицо, возвращая к жизни погибшего бога. В тихой церкви раздались последовательности резких нот, играла каменная музыка. Но о ней ничего не знал сторож, Джон Тагворти, сидевший у своего костра. Он мог бы заметить сальную свечку, горевшую над облаками, этой тихой летней ночью он мог бы почувствовать, как кто-то пукнул в далеком замке, но шум человека и природы давно перестал тревожить его чувства.
— Томас! Томас Уайет! Где ты, во имя Господа?
Голос, долетевший снизу, так потряс Томаса, что он уронил стамеску и порезался, отчаянно пытаясь поднять ее. Он долго молчал, яростно ругая Юпитер и банду ярких звезд, вывалившуюся на небо. Сейчас церковь превратилось в тень в темноте. Глядя через северную арку, он мог видеть человеческую фигуру, но это была только незаконченная деревянная статуя. Он протянул руку к тяжелому каменному блоку, который должен был покрыть каменным лицом, и тут опять услышал голос:
— Черт бы побрал твое брюхо, Томас Уайет. Это Саймон. Саймон, сын мельника!
Томас подполз к краю галереи и заглянул вниз. Там кто-то двигался. Бледное лицо Саймона повернулось и посмотрело на него.
— Я услышал, как ты работаешь. И над чем?
— Ни над чем. — солгал Томас. — Практикуюсь, пробую хороший инструмент на хорошем камне.
— Покажи мне лицо, Томас, — сказал более молодой человек, и Томас почувствовал, как кровь отхлынула от лица. Откуда он знает? Саймону недавно исполнилось двадцать, он был женат уже три года, и, как у самого Томаса, у него не было детей. Конечно, он еще не был подмастерьем и работал на мельнице отца, хотя и проводил много времени в полях, как на семейных полосках, так и на полосках, принадлежавших Замку. Однако он страстно хотел стать камнетесом и членом Гильдии.
— Что за лицо?
— Спусти лестницу, — потребовал Саймон, и Томас, неохотно, дал лестнице соскользнуть вниз. Мельник, тяжело дыша, взобрался на галерею. От него пахло чесноком. Он изо всех сил вгляделся во тьму:
— Покажи мне зеленого человека.
— Объясни, что ты имеешь в виду.
— Брось, Томас! Все знают, что ты делаешь Хозяина Леса. Я хочу посмотреть на него. Хочу знать, как он выглядит.
Томас потерял язык. Его сердце то билось, то замирало, попеременно. Каждое слово Саймона вонзалось в тело, как нож. Все знают! Как может хоть кто-нибудь знать?
Терн говорил с ним и только с ним. Он потребовал, чтобы камнетес сохранил все в тайне. Тридцать дней Томас Уайет рискует жизнью, зная, что его не просто выпорют, но, почти наверняка, повесят за богохульство. Он рискует жизнью ради тайного мира. И все это знают?
— Если все знают, почему меня до сих пор не остановили?
— Я не имел в виду все, — сказал Саймон, слепо ощупывая стены в поисках работы Томаса. — Я имел в виду деревню. Там все шепчутся. Ты герой, Томас. Мы знаем, что ты делаешь, и для кого. Это возбуждает; это правильно. Я танцевал с ними на лесном перекрестке. И я носил огонь. Я знаю, сколько силы осталось здесь. Я могу поклясться именем Господа — и мне ничего не будет. Он не имеет власти надо мной или любым из нас. Он не принадлежит Пляшущему холму. Не беспокойся, Томас. Мы друзья… А!
Саймон нашел свободный камень. Тот был тяжелым, и Саймон громко кряхтел, когда,
