политические мероприятия, но кроме них проводились церемонии, непосредственно призванные заменить религиозные. И все же серьезной конкуренции с христианской церковью не получилось. «Праздники жизни» и «утренники», предлагавшиеся «верующим» национал-социалистам в дополнение к церковным крестинам, венчанию, отпеванию, молебнам и воскресным службам, оставались маргинальным явлением, так же как их упорный пропагандист — не пользовавшийся реальным влиянием «главный идеолог» и «уполномоченный фюрера по контролю над духовным и идейным обучением и воспитанием НСДАП» Альфред Розенберг[134]. Поддерживаемые гиммлеровскими СС попытки насадить «древнегерманские» традиции, которые обе церкви критиковали как «новое язычество», вне узкого кружка фанатиков встречали равнодушие и мягкую или едкую (в зависимости от степени смелости оппонентов) насмешку.
Об индоктринационных усилиях режима в целом такого не скажешь. Молодежь меньше всех была способна противостоять притязаниям и поползновениям национал-социалистов. Силой прибрав к рукам Имперский комитет немецких молодежных объединений, нацистский руководитель молодежи Бальдур фон Ширах уже в апреле 1933 г. создал первые предпосылки для построения государственной молодежной структуры, за что Гитлер наградил его званием «рейхсфюрера молодежи». Это пока еще не означало монополии национал-социалистов на организацию молодежи, но привлекательность гитлерюгенда, пользовавшегося государственной поддержкой, возрастала[135]. Большой приток в его ряды отмечался в первую очередь в сельской местности, где молодежь до тех пор была плохо организована или вообще не организована, а также повсюду, где ослабла связующая сила церковных молодежных объединений. Весной 1934 г. в состав гитлерюгенда вошли протестантские молодежные организации. После того как в декабре 1936 г. его в законодательном порядке объявили государственной организацией, помимо него продолжали существовать только несколько католических молодежных объединений (власти, невзирая на конкордат, все сильнее преследовали их и вскоре вообще официально запретили) да еврейские молодежные группы. С 1936 г. резко усилилось давление на молодых людей, отказывавшихся вступать в гитлерюгенд, но только в марте 1939 г. инструкции по применению закона о гитлерюгенде сделали «молодежную службу» в его рядах обязательной. К этому моменту он уже утратил изрядную долю былой притягательности.
Национал-социалистическая молодежная организация, которая поначалу руководствовалась идеологически родственными примерами юношеских движений Веймарской республики, как будто «покончившая» с их идеализмом и стихийностью и в то же время расширившая их социальную базу, превратилась в инструмент тоталитарного контроля и индоктринации. Если раньше лозунги «молодежью должна руководить молодежь» и «ставка на молодое поколение» пробуждали вольнолюбивые надежды, то теперь в результате усиленной полувоенной муштры и последовательного насаждения принципа безоговорочной верности Гитлеру на смену им пришло разочарование. Место летних лагерей и скаутской романтики занял список обязанностей: «военный спорт», политзанятия, сбор «зимней помощи» и вторсырья, а летом — помощь в уборке урожая.
Молодые по-разному реагировали на такую эксплуатацию и регламентацию. Если в провинции, особенно девушкам, работа в гитлерюгенде представлялась шансом вырваться из скучного замкнутого мирка, избавиться от родительского контроля, то в крупных городах многие дети считали службу в государственной организации посягательством на свое свободное время. Взгляд на пребывание в гитлерюгенде как на глоток свободы или барщину зависел, впрочем, также от возраста, социальной принадлежности и предшествующей социализации. В среднем те, кто успел побывать противником этой организации в качестве члена католического молодежного союза или социалистического кружка рабочей молодежи, относились к ней иначе, чем дети из протестантских мелкобуржуазных семей, которые с 10 до 14 лет были чем-то вроде пионеров в «Юнгфольке», затем попадали в гитлерюгенд, с 18 лет работали в «Трудовой службе» и, наконец, переходили в вермахт. От таких детей трудно было ожидать, что они в один прекрасный день окажутся в одной из молодежных группировок, возникавших в конце 1930-х гг., главным образом в крупных городах, как выражение не только протеста против культурной опеки взрослых, но и политической оппозиции. Буржуазную «свингующую молодежь», которую можно было встретить в основном в Гамбурге, лейпцигскую «Стаю», сложившуюся в пролетарской среде, мюнхенских «Пузырей» и «Пиратов эдельвейса» из Рурской области объединяло нежелание отказываться от скудных остатков юношеского нонконформизма и подчиняться гитлерюгенду, полностью игнорировавшему стремление молодых к индивидуальности и личной независимости[136].
По иронии судьбы, тоталитарные претензии гитлерюгенда во многих отношениях создавали новые ниши свободы. Это касается в первую очередь сферы образования: конкуренция между гитлерюгендом и школой, обострявшаяся по мере того, как становилось ясно, что вмешиваться в школьные дела у гитлерюгенда не получится, как бы он того ни хотел, открывала возможность воспользоваться противоречиями между двумя учреждениями. При известной сноровке можно было отделаться от нелюбимых школьных уроков, сославшись на службу в гитлерюгенде, и наоборот. В разрастающемся лабиринте общественных нагрузок, групповых собраний и «служебных обязанностей» появлялись тайные тропы и обходные пути, и тот, кто ходил ими, учился изворачиваться, прагматично полагаясь лишь на себя самого.
Большинство молодых людей познали в гитлерюгенде главным образом муштру и повиновение, но в то же время в обширной организации имелось множество руководящих должностей и должностишек, а следовательно, шансов для индивидуального самоутверждения. Выходцы из малообеспеченных и неимущих семей могли таким образом «стать кем-то» и обрести чувство собственного достоинства, доселе им неизвестное. Дерзкий тон и наглое поведение, усвоенные целым поколением школьников и все чаще вызывавшие жалобы со стороны учителей, были платой за пропагандистское заигрывание с молодежью.
Необычайное уважение, которым вдруг — по вполне понятным причинам — стала пользоваться такая второстепенная для классического образования дисциплина, как спорт, поощрение нового, антиинтеллекту-ального внимания к физическим качествам, восхваление военной «выправки» и ума, склонного к «простым решениям», — все это изменяло атмосферу в школе точно так же, как более или менее последовательная идеологическая корректировка учебников и учебных программ[137], остававшаяся, за исключением нескольких нашумевших случаев, в рамках общей индоктринационной практики. Гораздо более ярким проявлением школьной политики нацистов, нежели облечение в форму арифметических задач наставлений о необходимости сохранения расовой чистоты и выведения потомства без наследственных болезней, служил в конечном счете тот факт, что, хотя гимназии не упразднялись, гумбольдтовским образовательным традициям противопоставлялась новая система ценностей, требовавшая нивелировки системы всеобщего образования и учреждения элитных идеологических учебных заведений.
Начавшаяся в 1935–1936 гг. при ожесточенном сопротивлении церкви, в первую очередь католической, ликвидация конфессиональных народных школ и церковных педагогических учебных заведений как раз и была призвана нивелировать школьную систему, устранив те ее элементы, которые до сих пор находились на особом положении. В придачу речь шла о том, чтобы поубавить влияние церкви, и это намерение не везде встречало возражения: по крайней мере часть учителей усматривала в происходящем борьбу за свое социальное освобождение от опеки со стороны духовенства[138]^ Несомненно, требования идти в ногу со временем также являлись немаловажным аргументом в пользу единообразия школьной системы и усиленного поощрения технического образования.
Национал-социалистическую претензию на совершение
