спальню где-то наверху, под потолком, на хорах. Он поднимался туда по веревочной лестнице. Там у него было устроено небольшое, хитро скрытое для постороннего глаза окно, которое выходило в коридор, и оттуда он мог видеть всякого дерзкого, неистово дергающего за звонок двери – а, значит, заблаговременно сообразить, можно ли его впустить. Если посетитель был желателен, то шнурок приводил в действие щеколду замка, и дверь гостеприимно отворялась, если же приходил кто-нибудь вроде кредитора или агента благотворительного общества, устраивающего бал-маскарад, блестящий и невиданный, под фирмой «Шахерезада, или чудеса венецианской ночи при Наполеоне Первом» – о! тогда дверь была неумолима и преисполнена величайшей выносливости и долготерпения.
Мастерская эта была очень древнего происхождения: ее строили по плану самого Буонарроти[67], когда тот собирался, для разнообразия, провести осень в Петербурге. Он тогда писал «Страшный суд», так ему надо было сделать несколько этюдов для ада…
Ведь, вот подумаешь, сейчас найдется какой-нибудь Фома неверующий и заявит, что тогда еще и Петербурга в помине не было – неугодно ли справиться в нашем участке, там в книгах ясно все обозначено, и в книгах безусловно исторических.
Подробным описанием всех чудес этой великолепной мастерской, изложением достоверной истории каждого предмета можно было бы наполнить сотни страниц – что я говорю! – целые тома, но теперь я ограничусь только скромным сообщением, что как ни блистательна была обстановка, все-таки она служила едва сносной рамой для общества, собравшегося здесь скоротать вечерок в дружеской беседе.
Нас уже было ровно двенадцать. Теперь кто бы ни пришел – был бы неизбежно тринадцатым… Тяжелое сопение на лестнице и вслед затем стук в дверь, возвестили о сем несчастном.
Это был наш знаменитый… ну, а если знаменитый, значит, не нуждающийся в том, чтобы его представляли, называя имя и фамилию. Довольно только начать: «Позвольте вам представить нашего знаменитого, многоуважаемого…» как вас сейчас же перебьют:
– Помилуйте… как же-с… знаю… Кто вас не знает… Весь мир, так сказать… Очень-очень польщен и счастлив…
Вот такой именно и пришел, которого весь мир… и прочее. И сейчас же, не успел даже сбросить енотовую шубу, споткнулся о голову белого медведя, до такой степени изъеденную молью, что трудно было с уверенностью определить, какой масти зверь был при жизни.
– Ах, черт тебя побери! – воскликнул тринадцатый, и, чтобы не потерять равновесия, схватился за первое, что попало ему под руку – а под руку-то попала рука, костлявая, холодная, сухая – одним словом, рука скелета в цилиндре.
– Несчастный! – приветствовал его один из присутствующих. – Пришел тринадцатым и первым поздоровался с мертвецом!
В эту минуту, где-то далеко, загудели мерные удары башенных часов.
Пробило ровно полночь…
– Вот вы шутите, – начал прибывший. – А с этими вещами шутить не следует. Вот вы говорите: «Поздоровался с мертвецом…» Что такое этот мертвец?.. Что такое скелет?.. Жалкий остаток когда-то живого организма, проволочный остов разбитого вдребезги гипса… Но бывают случаи, когда в этом остатке, в этом жалком отбросе природы скрыты великие тайны, незримые связи между жизнью и смертью. Да вот, я вам расскажу сейчас, какой со мной был случай!
Он уселся комфортабельно на оттоманку[68] из сераля[69] хедива Измаила[70], вывезенную Лесепсом[71] из Египта. Мы все, в живописных позах, расположились вокруг и приготовились внимательно слушать.
– Теперь я понимаю, почему именно на меня выпал роковой жребий быть тринадцатым! – меланхолически, как бы про себя заметил рассказчик и провел ладонью по волосам, правильнее по тому месту, где им надлежало расти.
– Так вот-с… – продолжал он, повысив голос. – Давно как-то мечтал я приобрести для своего ателье хороший, безусловно правильно сложенный женский скелет. Именно женский и хорошо сложенный, не изуродованный корсетами и всякими глупыми модами… Вы, конечно, знаете, как это трудно, почти невозможно, но раз я говорю «почти» – значит, надежды не терял и, наконец, нашел! Мой большой друг, с которым я с самого детства на «ты», одним словом – наш гениальный Пастер[72]…
– Это который умер недавно? – перебил кто-то.
– Не может быть!.. Когда?..
Рассказчик немного смутился… Но отчего же и не смутиться, когда вы так сразу, без всякой подготовки, вдруг узнаете о смерти своего друга детства?
– Да, да, да! – протянул он. – Конечно, умер!.. Экая у меня память!.. Я даже получил от него телеграмму поздрав… Тьфу! То бишь, предсмертную… Эта телеграмма кажется со мной… Я сейчас поищу!
Он стал искать в карманах, но не нашел, должно быть, желаемого.
– Все равно! – продолжал он. – Я помню наизусть эти немногие, но великие слова: «До свиданья, друг! Я должен оставить этот мир… Час настал… Меня призывают туда, где… Ты понимаешь?.. Прощай! Искренно жму твою честную талантливую руку!» Потом маленькая приписочка: «Обещанной тобой русской зернистой икры не присылай – не надо!» Так вот, господа, этот самый Пастер, еще бывши студентом, пишет мне, что нашел, наконец, женский скелет – один восторг! Ни одно ребро не смято, спинной хребет без болезненного искривления, смерть на романической подкладке. Понимаете – самоубийца вследствие несчастной любви, дочь арабского шейха, приняла христианство, ее обманули, бросилась с Ваграмского моста[73], вытащили из воды, откачать не могли… опоздали. Скелет, надо сказать, был сделан превосходно, шарнирован удивительно, выбелен и отполирован на славу… Привезли мне его в роскошном футляре… Массу хлопот и придирок наделали мне в таможне, приравняли, мерзавцы, к японским изделиям из слоновой кости… и содрали золотом чуть не целое состояние. Получил я, наконец, эту прелесть и торжественно водворил в своей мастерской.
Часто, по вечерам, а иногда даже далеко за полночь, я просиживал перед скелетом, пристально вглядываясь в эти ямы – глаза, в эти оскаленные челюсти… я пытался, так сказать, восстановить мысленно его жизненные оболочки… То она представлялась мне нежной блондинкой, с кроткими задумчивыми голубыми, ясными, как небо, глазами, с волосами, как шелк, золотисто-пепельного цвета, то передо мной, во всей красе, восставала смуглая брюнетка, этак, черт возьми, испано-итальянского образца, то воображение мое рисовало рыжеволосую красавицу Альбиона…
– Позвольте! – перебил кто-то. – Ведь она была арабка!..
– Это почему?..
– Да ведь вы сами говорили: «Дочь арабского шейха…»
– Могла быть и приемной дочерью… эти арабы добывают пленниц с европейских берегов, ну, там и прочее… Пожалуйста, не перебивайте… Так вот, я говорю… Какие только вереницы красавиц, как в калейдоскопе, не проносились перед моими глазами – полных жизни, полных сил и надежд!.. Даже на мои нервы это стало прескверно действовать… И вдруг, верите ли, совершенно неожиданно меня
