Ты – свеча и удача, с кем потемки короче.
И влюбленный, и воин на тебя не в обиде.
В некий час позову я тебя. Так прииди.
Сонет о вине
В каком столетье, царстве, при каком
немом сцепленье звезд, какой секретный
день, в бронзе не отлитый, стал толчком
к изобретенью радости заветной?
Ее открыли в золоте осеннем.
Вино струится красным, день за днем,
с рекою времени сроднясь теченьем,
дарит нас львами, музыкой, огнем.
Вино воспели персы и арабы:
в ночь праздника и в день, что в горе прожит,
страх умалит, веселье преумножит,
теперь и я слагаю дифирамбы.
Открой мне тайну памяти моей,
чтоб, как по пеплу, я читал по ней.
1964
1
Все будто расколдованное. Снова
Луна уже не будет так ясна
И так дремотен сад. Теперь луна —
Лишь зеркало, где тень пережитого
И сирость угасанья. Два виска,
Горевших рядом, руки, что сплетались, —
Прощайте. Все прощай теперь. Остались
Верны тебе лишь память и тоска.
И хоть любой (как ты всегда твердил)
Теряет только то, чем ни мгновенья
Не обладал, но в ком достанет сил,
Чтоб научиться ремеслу забвенья!
С тобой покончат розою одной,
Убьют гитарной дрогнувшей струной.
2
Вся радость – в прошлом. Что ж, земля богата
Несчетными подарками другими.
Минута глубже и неизъяснимей,
Чем море. День велик, но час заката
Неотвратим. Остаток все короче,
Все ближе та награда потайная —
Иное море и стрела иная,
Что исцеляет ото дня, от ночи
И от любви нас. Каждая утрата
Предопределена уже с начала:
Что было всем, ничем, как до́лжно, стало.
Теперь с тобой лишь грустная отрада,
Никчемная привычка, что ведет
Опять к той двери, вновь на угол тот.
Угроза голода
Мать постоянных войн, вражды людской,
да будет стерт навеки грозный образ твой!
Ты викингов корабль влекла в морские дали,
в пустынях племена из-за тебя друг друга убивали.
Ты памятник самой себе воздвигла страшный,
он называется пизанскою Голодной башней;
мы можем угадать (лишь угадать) в пророческих стихах
последний день Земли, всечеловечный страх.
Волков из леса к сёлам выгоняешь постоянно,
на воровство пойти заставила Жана Вальжана.
Один из образов твоих – тот молчаливый бог,
что пожирает Землю, ненасытен и жесток.
Тот бог есть время. Есть богиня, чья обитель – склеп,
у гроба бденье – ее млеко, голод – хлеб.
Из-за тебя творец мистификаций Чаттертон
принять в младые годы яд был обречен.
Из-за тебя всю жизнь мы каждый день у Бога
в молитвах истых просим хлеба – хоть немного.
Вонзаешь копья и в детей новорожденных,
и в хищников, бессильных, изможденных.
Мать постоянных войн, вражды людской,
да будет стерт навеки грозный образ твой!
Чужеземец
Отправив два письма и телеграмму,
он бродит вдоль безвестных мостовых,
зачем-то отмечая их отличья,
и вспоминает Абердин и Лейден,
что как-то ближе этих лабиринтов,
где вместо путаницы – прямизна
и где он – волей случая, как всякий,
чья истинная жизнь совсем не здесь.
В своем пронумерованном жилище
он долго бреется, глядясь в стекло,
которое его не отражает,
и думает: как странно, что лицо
куда непостижимей и надежней
души, которая за ним живет
и отчеканила его с годами.
Вы с ним столкнетесь где-то на развилке,
и ты отметишь: рослый, седовласый
и как чужак глядит по сторонам.
Неведомая женщина, скучая,
ему предложит скоротать закат
в каком-то зале за дверьми. Мужчина
подумает, что вспомнятся потом,
через года, у Северного моря,
ночник и штора, только не лицо.
И в этот вечер он увидит въяве
на белом фоне для былых теней
цепь конных на эпических просторах,
поскольку Дальний Запад вездесущ
и отражается во сне любого,
хотя он там ни разу не бывал.
Во многолюдном мраке человек
поверит, что вернулся в город детства,
и удивится, выходя в чужой,
к чужим словам и под чужие звезды.
Перед кончиной
любому будет явлен ад и рай.
Мой ад и рай – в тебе, Буэнос-Айрес,
а ты для чужака моих видений
(каким я сам бывал под чуждым небом) —
лишь вереница тающих теней,
которые обречены забвенью.
Читающему эти строки
Неуязвимый. Разве не дана
тебе числом, всевластным над судьбою,
уверенность, что все мы станем прахом?
Река времен, в которой Гераклит
увидел символ быстротечной жизни,
тобой не правит? Мрамор ждет тебя,
но не прочтешь ты надписи на нем:
ни города, ни дат, ни эпитафий.
Сны времени – вот люди на земле,
не бронза и не золото их плоть.
Подобен мир тебе, а ты – Протею.
Ты тень и отойдешь в иную тень,
ведь неизбежный ждет тебя закат;
подумай: разве ты уже не мертв?
Алхимик
Юнец, нечетко видимый за чадом
И мыслями и бдениями стертый,
С зарей опять пронизывает взглядом
Бессонные жаровни и реторты.
Он знает втайне: золото живое,
Скользя Протеем, ждет его в итоге,
Нежданное, во прахе на дороге,
В стреле и луке с гулкой тетивою.
В уме, не постигающем секрета,
Таимого
