судорога настигла ее первой, заставила зарыться лицом в мое обнаженное плечо и укусить меня. Я заглушил стон. Взорвался через несколько мгновений. Ошарашенный накалом происходящего, усиленным сумасшедшим напряжением дня и бурлящим во мне коктейлем из потребности, страдания и двойственности переживаний.
– Je t’aime72, – сказала она, когда мы держали друг друга в крепких объятиях.
– Je t’aime, – откликнулся я, только на этот раз в моем признании угадывался невысказанный вопрос.
Почувствовала ли это Изабель? Не потому ли она села на кровати, потянулась за сигаретами и второй пепельницей, спросила, не хочу ли я выпить un mirabelle73. Или вина? В постели с шести часов, я, должно быть, проголодался? Она могла бы предложить сыр и багет, которые купила ближе к вечеру. Может, приготовить мне сырную тарелку?
– Было бы неплохо, – ответил я. – И да, пожалуй, с вином.
Мой тон был, как всегда, спокойным, вежливым. Но я чувствовал и явную отстраненность с моей стороны; такое ощущение, будто я не знал, что делать с женщиной, теперь обнаженной, направляющейся в сторону кухни. Единственная боковая лампа у дивана (включенная Изабель, когда мы вошли) давала косое освещение, придавая этой сцене загадочность, иллюзорность. Во всяком случае, именно так я читал нити света, пересекающие узкие бедра моей возлюбленной, покачивающиеся при ходьбе, отчего мне снова хотелось ее… даже когда другая моя половина задавалась вопросом: можно ли все это повернуть вспять?
– Осторожней босиком, – сказал я за мгновение до того, как она ступила на кафельный пол кухни.
– И то верно. – Она попятилась назад, открывая дверь ванной, где сунула ноги в сандалии, а заодно и накинула халат. – Как ты предусмотрителен.
– Нам сейчас совсем ни к чему заниматься твоими пораненными ступнями.
– Тем более что ты думаешь о том, как бы поскорее исчезнуть.
– Я не говорил, что собираюсь это сделать.
– Но ты так думаешь.
– Я думаю… я очень рад, что ты наконец-то ожила.
Изабель закатила глаза и одарила меня улыбкой, сотканной из веселья и грусти.
– Я восхищаюсь твоей дипломатичностью, Сэмюэль, но всегда чую, когда в воздухе витают сомнения. И кто может винить тебя за то, что ты полон сомнений, после того как в тебя полетела здоровенная стеклянная пепельница?
– Она была брошена в гневе тем, кто не в себе из-за болезни. И мне даже не пришлось уклоняться от удара – так что, да, пепельницей запустили… но не в меня.
Я встал, натянул трусы и футболку. Изабель выглядела испуганной.
– Ты ведь не уходишь?
– Вряд ли. Я просто подумал, что лучше есть полуодетым, чем голым.
– О, хорошо. Несколько минут – и у меня все будет готово.
Я воспользовался моментом и нырнул в ванную, чтобы смыть с себя долгую сиесту и следы нашего страстного воссоединения в постели.
Стоя под душем и натирая себя мылом, я прокручивал в голове этот последний обмен репликами.
Ты ведь не уходишь?
Странно, как в одно мгновение может измениться соотношение сил в паре. Пусть этому сдвигу предшествовала вспышка сильного гнева, дело не столько в самом инциденте, сколько в том, как он меняет мироощущение. Еще до того, как в меня полетела пепельница, я отчаянно грезил о жизни с Изабель, одержимый мыслью о том, что нашел идеальную красавицу парижанку, интеллектуалку, женщину своей мечты… и она готова терпеть наивность американца двадцати с небольшим лет. Если бы только я мог убедить ее бросить богатого, респектабельного мужа и все, что представляет собой его жизнь grand bourgeois74.
Но теперь я видел другое: она боялась потерять меня. Давало ли это мне ощущение превосходства, силы? Вряд ли. Я не хотел никакой власти над Изабель. Напротив, я просто хотел жить с Изабель. Весь прошедший год я с ужасом ждал ее письма, в котором она скажет, что, поразмыслив, решила закончить нашу маленькую историю… и тому есть немало логических причин: географическое расстояние, вновь обретенная искренняя любовь к мужу, рождение ребенка, необходимость полностью посвятить себя семье, моя незрелость и, наконец, тот факт, что подвернулся другой Сэмюэль… но с удобным постоянным проживанием в Париже. Если бы она пожелала выбросить меня из своей жизни, где и когда смог бы я найти другую Изабель де Монсамбер?
Но теперь… разбитое стекло/разбитые иллюзии? Поверхностная метафора. Я застал Изабель в отчаянном положении. Я ничего не знал об ее послеродовой депрессии. До меня вдруг дошло, что я вообще ничего не знал об Изабель за пределами этой комнаты. Но нынешним вечером она пришла и нашла меня. Отважилась явиться посреди ночи в мой полузвездочный отель. И вот только что сказала, что любит меня. Еще день назад такое признание прозвучало бы как голос свыше, наполнив мой мир сияющим оптимизмом.
Любовь, объявленная после отчаянного неверного шага… принять такую любовь труднее всего. И все же меньше всего мне хотелось, чтобы дни, оставшиеся до моего отлета в Бостон, были омрачены двойственностью, сомнениями. Или выяснением отношений, что подобно билету в один конец, в общую пропасть отчаяния. Разгар парижской мартовской ночи. Катастрофу предотвратила ее храбрость, когда она появилась и вытащила меня из моей комковатой постели. И только что мы занимались любовью так, что это красноречиво говорило о страстном созвучии наших душ. Не лучше ли сделать вид, будто вчерашняя мелодрама стала частью прошлого; и не занимать драгоценное время до моего отъезда в воскресенье разговорами о том, что когда-то случилось и ушло? У нас был момент настоящего. И еще несколько таких моментов впереди, прежде чем закончится неделя и мне придется вернуться к обязанностям, которыми я решил наполнить свою жизнь. Изабель находилась по ту сторону хлипкой двери ванной. Я хотел всего, что воплощала эта женщина, – по крайней мере, на следующие несколько дней.
***
Позже тем вечером, когда мы распивали бутылку «Сент-Эмильон», она сказала:
– Если бы я запустила пепельницей в Шарля, он бы снова посадил меня.
– Отправил бы в психушку?
Она кивнула.
– И он дал согласие на лечение электрошоком?
Глубоко затянувшись сигаретой, она опустила взгляд.
– Да, он подписал необходимые формы.
– Ты ненавидишь его за это?
– Я была не в себе. Не могла принять рационального решения – или, по крайней мере, так мне сказали. Я не хотела столь экстремального лечения. Меня лишили памяти, равновесия более чем на две недели. Но вернули некоторую степень здравомыслия. Так же, как лекарства, которые мне впоследствии прописали, снимали приступы безумия. Но потом я перестала принимать таблетки.
– Почему?
– Потому что, хотя и подавляя вспышки, они лишали меня радости жизни. Я могла работать, писать, чувствовать.
