раньше и особенно усилился при абсолютной монархии Людовика ХIV. Мишле наследовал еще более давнюю, восходившую, по меньшей мере к эпохе Возрождения, традицию, духовно отождествлявшую страну с ее столицей. «Я стал французом только благодаря этому великому городу… ни с чем не сравнимому в богатстве своего многообразия, символу всего доблестного, что есть во Франции, и одному из самых изысканных украшений планеты»[205], – писал уроженец Бордо Монтень.
«Каким образом один город сделался великим и законченным олицетворением всей страны?» Для ответа Мишле предлагал обратиться ко всей ее истории: описание Парижа будет последней главой. «Дух Парижа – самое сложное и одновременно самое возвышенное выражение Франции». Это – «живая универсальность (généralité vivante) как позитивная и животворящая сила»[206].
Глава 2
От Галлии к Франции: мифологемы происхождения
Вопросы происхождения страны, сложения этноса, возникновения государства занимают центральное место в любой исторической традиции[207]. В самом генезисе нации веками искали предназначение и предзнаменование ее судьбы, объяснение того, что происходило со страной в ее истории. Для христианской страны, где собственная история изначально мыслится частью священной истории, факт появления страны на исторической сцене уподобляется акту Творения: «Полагают, что индивид или коллектив не формируются своим развитием или опытом, а представляют модель, которая дается раз и навсегда божественным усилием»[208]. В зарождающейся нации ищут все ее особые качества (преимущественно благие, если не чудодейственные), точно так же как в чертах легендарного основателя (основателей) государства усматривают архетип поведения всех последующих правителей.
Усилиями Церкви, государственной власти, интеллектуальной элиты факт (или акт) образования страны ретроспективно становится «устроительным», этно-генетическим мифом, который есть не что иное как вариация архаического космогонического мифа для эпохи письменности и государственности. «Устроительный» миф претерпевает различные метаморфозы, которые каждый раз отражают конкретное историческое время, переживаемое страной, выражая при этом вкусы, настроения и интересы реальных мифослагателей.
Вкусы эпохи стилизуют «устроительный» миф при том, что тенденция к предельной архаизации длительное время сохраняется. Все стародавние правители стремились увековечить свою власть подведением под нее квазиисторической базы в виде бесконечной древности правления, отыскивая себе предков, живших в «незапамятные времена», а «времена» в идеале восходили к легендарному сотворению мира. И сами предки обретали равноценную сакральность, ассоциируясь с персонажами священных текстов.
Следующими по статусу за кумирами религиозного канона оказывались культурные герои, представители той или иной исторической культуры, которая служила духовным ориентиром. Для европейских стран таким ориентиром была античная цивилизация, Древняя Греция и Рим. Уже в VII в.[209] во франкском королевстве получает распространение Троянская легенда – скроенный по образцу легендарного основания Рима Энеем и его спутниками мифологический сюжет о генетической связи народа франков с троянцами. Хроника Фредегарa (VII в.) называет прародителем франков племянника Энея с символическим именем Франсион, версия «Gesta regum francorum» (VIII в.) выдвигала на эту роль друга царя Приама Антенора.
Элементы обеих версий сливались в едином сюжете, Покинув захваченный греками горящий город с частью троянского войска, легендарные предки высадились в устье Дуная, где основали некое государство; затем через Паннонию и Германию перебрались к берегу Рейна и оттуда в Галлию. К миллениуму (1000 г.) Троянская легенда инкорпорировалась в историко-мифологический канон «Больших хроник». При этом Франсион возвысился в статусе, сделавшись в качестве сына Гектора членом царской семьи.
Подоплека Троянской легенды прозрачна: мифослагатели придавали франкам равноценный статус с «имперской нацией». Оказывалось, что «подобно римлянам, правившим миром, франки, или французы происходили из древнейшей и благороднейшей расы»[210]. Так освящались права франкских завоевателей, династические права Меровингов на часть Римской империи. А для позднейшей династии Капетингов легенда стала обоснованием претензий на наследие Рима в споре с двумя другими претендентами – папским престолом и Священной Римской империей.
Еще и в начале ХIV в. (1302) Филипп IV Красивый обосновывал свои династические права троянской генеалогией – заявляя о кровном, в буквальном смысле, родстве с прародителем Приамом. По версии его придворных хронистов между ним и троянским царем было 48 монархов и «среди них ни одного бастарда»[211]. Троянская легенда сделалась на века стержнем легитимности для французских королей, однако этот династический миф так и не стал национальным эпосом, оставшись, по выражению Г. Курта, автора «Поэтической истории Меровингов» (1893), «продуктом творчества узкой прослойки книжников»[212].
Троянская легенда обрела подобие второго рождения в драматических перипетиях Столетней войны – в силу настоятельной необходимости защитить местную, французскую традицию от посягательства со стороны британской короны, которая в целях легитимации тоже прибегала к троянской «родословной». Заодно с различными атрибутами национальной, точнее автохтонной, государственности легенда была востребована для освящения связи этноса, территории, которую он занимал, и правящей династии.
Собственно окончание войны ознаменовалось первым «открытием Галлии». Если столетием раньше авторов официальных хроник интересовали исключительно франкские короли и «отцами-основателями» оказывались Хлодвиг либо Фарамонд, то отныне их стали замещать Верцингеторикс и Бреннус[213]. «Благодаря открытию заново античных текстов между 1450 и 1480 гг. все большее число французов узнавали о Галлии и ее жителях и признавали себя их потомками, – констатирует исследователь. – В 1480 г. француз совершенно точно имел галльских предков, которые отсутствовали у него в 1400 г.»[214].
Характерным свидетельством «галлизации» исторической памяти явилась новая этимологическая версия Салического закона. Легендарный акт, исключавший возможность престолонаследия по женской линии, приобрел в ходе Столетней войны исключительное значение в обосновании прав династии Валуа против притязаний Плантагенетов на французскую корону. В «Большом трактате» 1464 г. он был провозглашен «первым законом французов». Первоначально Салический закон генетически связывали с салическими франками, жившими возле Кельна. В ХV в. упоминание о франках исчезает, закон соотносится с городом Saleheim, вокруг которого, как указывали тексты ХV в., жили тогда галлы![215]
Своеобразным итогом поисков новой сакральной легитимности явилось произведение придворного поэта бургундского герцога Лемера де Бельж «Прославление Галлии и необычайные судьбы Трои» (1511–1513), в котором Троянская легенда контаминировала с библейской традицией. В интерпретации Лемера франки оказывались натуральными галлами, автохтонным населением Галлии, появление которого восходило ко временам Великого потопа. Первый галльский король провозглашался потомком Яфета, сына Ноя. Лемер начертал генеалогическое древо, куда включил поименно (но без соблюдения хронологии) 25 (!) легендарных правителей Галлии. Рядом он поместил такое же древо троянских правителей[216].
По Лемеру оказывалось, что в ходе своего перемещения с запада на восток галлы основали Трою, явившись таким образом предками троянцев из гомеровского эпоса. А затем, смешавшись с франками, через Германию возвратились восвояси. Эта литературная обработка открывала новые перспективы в развитии «генетического» мифа: 1) мирное переселение заменило уязвляющую пробуждавшееся национальное сознание формулу «завоевания», 2) происходила «духовная
