наполнились слезами.
– Объясните, почему вы не можете его принять, – сказала та. – Наверное – как следует из ваших слов – вы не привыкли принимать доброту, поскольку прежде с нею не встречались? Если причина в этом, то, разумеется, ваши сомнения понятны, но мы призываем вас принять наше предложение, правда, Сэм?
– Конечно, – подтвердил Сэм. – И я хочу сказать еще кое-что. У нас с Джойс нет детей, и нам довольно часто одиноко. Если бы вы жили с нами, то…
– Я понимаю! – сказала Лили, поднимаясь и снова оглядываясь в поисках пальто. – Но я не могу у вас поселиться. Моя работа недалеко от Ле-Бон-стрит, и мне следует и дальше жить там. Наедине с собой.
Шерстяной шарф
Три дня Лили и Бриджет провели в обители, помогая со стиркой, когда мать-настоятельница наконец призвала их к себе. Им было велено преклонить перед ней колени и поцеловать ее вытянутую руку, и она помолилась за них, попросив Бога, чтобы тот с милосердием отнесся к их «врожденной» греховности, греховности, которая текла в их жилах, которая могла завлечь их в дебри порока и преступности. Девочек посадили в телегу, связав им руки и ноги тряпками, чтобы они не сумели сбежать, и Томас повез их обратно в Лондон. В дороге Томас принялся насвистывать, и Лили предложила им вместе спеть что-нибудь, как пела Нелли, когда Пегги отказывалась идти сквозь заносы на пути в деревню Свэйти, но Бриджет ей ответила, что у нее нет сил на пение, что легкие ее еще полны дыма и пара из прачечной, да и к тому же о чем тут петь, когда впереди их ждут недели и годы безрадостной жизни?
Они думали о том, что попытались сделать – дойти пешком до Болдока, – и о словах матери-настоятельницы о том, что им никуда не деться от своей дурной натуры. Лили смотрела на Бриджет, которая, со связанными тонкими руками и ногами и лицом, ужасно бледным под россыпью веснушек, пуще прежнего напоминала ей птичку в неволе, и думала, что мать-настоятельница, должно быть, ошиблась: в Бриджет О’Доннелл не было греховности, а только боль, печаль и острое желание гладить пальцами мешки с кофейным зерном, томившиеся на полу в лавке Инчбальдов, и беседовать с луной в тихой комнатке на чердаке.
Когда Томас на время прекратил свистеть, Лили спросила:
– Томас, а вы можете в благодарность за тот ужин из баранины, которую мы добыли для вас, отвезти нас в Болдок?
Томас секунду молчал, а телега, покачиваясь, все ехала вперед. Потом он заговорил:
– Простите, девчата, но мой пони знает только эту дорогу. И если бы я вам помог, то потерял бы свою работу у сестер, так ведь?
– Сестры не узнают.
– Ошибаетесь. У этих женщин есть дар провидения. Они, похоже, точно знают, где я и что делаю, как будто Бог дал им особый компас. Понимаете? Я и задницу почесать не могу без их ведома. Если я отвезу вас в Болдок, они об этом прознают с помощью своего компаса и выгонят меня. И что тогда со мною станется? Но послушайте-ка, знаете, что у меня в кармане?
– Нет, – сказала Лили.
– Серебряный шестипенсовик, – сказала Бриджет.
– Нет, – сказал Томас. – Я приберег для вас кусочек холодной баранины. Завернул его в промасленную бумагу. Хотите поесть?
Когда они добрались до госпиталя, их приняли и выпороли без исподнего (дело рук сестры Мод). Изорванные туфли их выбросили, а других на смену не дали, поэтому, несмотря на по-прежнему морозную погоду, им приходилось ходить босиком, в дырявых чулках, и мерзлая земля до боли студила им ноги и спины, порою доводя девочек и до слез. Но плача друг друга они больше не слыхали, потому что их разлучили и наказали им больше не общаться, и по ночам им приходилось делить кровати с другими детьми, которые, бывало, дразнили Лили за недостающий палец, и для нее это было такою мукой, что она почти не спала и в мыслях все взывала к Бриджет.
Безрадостная жизнь, которую они предвидели, началась сразу же. Их окружила суровая зима. Просторный двор, где бесконечно сновали те, кто приезжал и уезжал из госпиталя, был весь в лужах, и лужи застывали в лед, и на прогулках дети скользили по нему, изобретали игры с бегом, паданьем и синяками, мечтали о коньках, на которых смогли бы, кружась и рассекая лед, выписывать нечто прекрасное под беззвучную музыку.
Лили пробовала присоединиться к этим играм, но без туфель лед обжигал ей ноги, и местами он был тонким, из него торчали острые камни и вмерзшие веточки, и как-то утром она увидела, что Бриджет сидит на льду, вцепившись в ступню, и рыдает. Лили знала, что не следует к ней подходить, но, заметив кровь на земле, подбежала и опустилась на колени рядом. Кусок стекла торчал из пятки Бриджет, и кровь безостановочно текла из раны, смешиваясь с пылью и грязью с полов, по которым та ходила. Лили хотела положить ступню Бриджет к себе на колени, чтобы взглянуть, не сможет ли она вытащить стекло, и Бриджет прильнула к ее руке и сказала:
– Лили, помоги мне!
Но тут явилась сестра Мод, обутая в крепкие черные ботинки, и, наклонившись, рывком поставила Лили на ноги, и заявила, что ее ждет порка за «общение с такой же грешницей», и оттолкнула ее прочь с такою силой, что та упала и разбила колени. Бриджет закричала:
– Лили, Лили! Не бросай меня!
Но сестра Мод заткнула Бриджет рот рукой в перчатке и поволокла ее внутрь, хромающую и трясущуюся от рыданий, и кровь из ее раны оставляла крошечные алые следы на льду, как будто здесь прошелся волк, все еще вымазанный в крови своей жертвы.
Порки так и не случилось. Лили ждала ее. Увидев сестру Мод в коридоре, она едва сама не попросила ее об этом, чтобы наказание поскорее осталось в прошлом. Однако сестра Мод отвела ее в сторону и сказала, что Бриджет О’Доннелл попала в лечебницу «с заражением крови». Она добавила:
– Скорее всего, она умрет, поэтому я решила дать тебе поблажку. Я думаю, смерть – достаточное наказание.
Потом она пошла своей дорогой, а Лили осталась на месте. И подумала: «Вот ведь как бывает на свете: кто-то проходит мимо и произносит те слова, которые камнем оседают у тебя в груди, и потом уходит, а ты остаешься наедине с собой, кладешь руку себе на сердце, пытаясь сбросить этот камень,
