которую когда-либо видел. Это был образ церемонии, о которой я ничего не знала.
Мне пришлось повторять ему, что то, чего он так боялся, – невозможная сцена, участвовать в которой я никогда бы не стала. Мне пришлось напоминать ему, что я не католичка и что мои родители, бывшие атеистами и какое-то время даже коммунистами, сделали все возможное, чтобы я никогда не крестилась. Так что о венчании в итальянской церкви не могло быть и речи.
Тем не менее его сдержанность во всем этом деле была на грани всепоглощающего страха. Если ему доводилось пройти мимо сложившихся у него в голове образов свадьбы – молитв и религиозных зрелищ, – его мысли переключались на прием. О друзьях и моей семье, собравшихся в каком-нибудь отельном ресторане за ужином самого среднего качества; о том, что если бы члены его семьи пришли, гости обсуждали бы это годами. О том, что им понравилось бы, что им не понравилось, размеры порций, кто получил расстройство желудка, кто слишком много выпил. Ему не хотелось, чтобы свадьба на исходе дня ассоциировалась со сплетнями, потными подмышками и семьей, которая собралась за одним концом стола, боясь людей на противоположной стороне комнаты. Где-то внутри он надеялся, что ему удастся избежать всего этого торжества или, по крайней мере, сделать его как можно более скромным.
Вот только я-то была девушкой из Техаса, которая мечтала стать актрисой и влюбилась в итальянца, которого она встретила на углу улицы. Провести свадьбу в свой день рождения на итальянской вилле, которая располагалась рядом с владениями семьи Феррагамо, казалось самой логичной вещью на свете. Я пребывала в состоянии создания магии. И если приходила к каким-то выводам о чем-либо в таком состоянии, ничто уже не могло остановить меня.
– Это будет круто. Поверь мне.
* * *
Я нашла место для проведения нашей свадьбы, Виллу ди Майано, на обратной стороне обложки журнала. Роскошная вилла пятнадцатого века с огромными тосканскими колоннами и обширными лимонными и оливковыми рощами на холмах над Флоренцией. Это было место из итальянских сказок эпохи Возрождения. Главное здание когда-то использовалось как площадка для сьемок фильма «Комната с видом». Ее владелицей была женщина, которую мы называли «Герцогиня», именно этот титул она называла, представляясь людям. Саро довелось первому говорить с ней по телефону. Так было лучше. Даже со своим свободным владением я все равно начинала нервничать, если мне приходилось говорить по телефону на итальянском, при отсутствии зрительного контакта и жестов. К тому же звонить за границу было дорого, и я не хотела рисковать, тратя важные минуты на повторения, чтобы внести ясность, на поиски труднопроизносимых глаголов, которые отказывались слетать у меня с языка. Поэтому на Саро легла задача сделать первый ряд звонков и назначить встречу с Герцогиней во время нашей предстоящей поездки во Флоренцию.
Единственным его возражением относительно нашей задумки было наличие у него легкого сицилийского акцента. Это могло испортить все наши планы. В то время социальная иерархия в Италии низводила сицилийцев до статуса второго сорта по сравнению с предполагаемым культурным превосходством их северных сограждан. Имея дело с флорентийцами, сицилийцы были едва ли на ступеньку выше, чем «североафриканцы», и это было культурным кодом, способом игнорирования их как в качестве итальянцев, так и в качестве европейцев. Это была внутрикультурная дискриминация в полном объеме – нечто, с чем были знакомы и я, и Саро. Саро вообще дискриминировали так часто, что когда он искал жилье по приезду во Флоренцию, будучи студентом десять лет назад, ему пришлось отдать все имевшиеся у него на тот момент наличные, рассчитанные на год. И это лишь за то, чтобы на одну ночь получить возможность положить голову на подушку в городе Давида и Медичи. Он ненавидел флорентийскую буржуазию.
В апреле мы вылетели во Флоренцию, чтобы доработать наши планы, и встретились с Герцогиней, La Duchessa, лично. Она страдала от уникального и вместе с тем очень европейского положения – владела множеством атрибутов знати (именем, виллой и, возможно, даже запрятанной где-нибудь шкатулкой с фамильными драгоценностями), но совсем не имела денег. Ей было сорок пять, она была стройной, словно списанной с учебника флорентийкой в кашемировом костюме и лоферах от Гуччи, с загорелой кожей и крашеными каштановыми волосами. Выглядела она так, будто только что вернулась с отдыха, проведенного на Эльбе. Ее тело было сильным, точеным. Она напоминала звезду тенниса Мартину Навратилову, но держалась как Софи Лорен.
Впервые взглянув на сад с его рощами лимонов и оливковых деревьев и на собор, находившийся на аллее внизу, я была готова расплакаться. Двухэтажный зал с гобеленами, каменными стенами и охватывающим его по периметру балконом заставил меня ахнуть. Слава богу, мы заранее согласовали цену, иначе она могла бы взять меня туда разве что уборщицей.
Саро видел это все иначе. Он мог до одури говорить о мелкой буржуазии и пересказывать дни своей университетской учебы, когда был ярым ленинистом. Он сказал, что его друзья могут высмеять его выбор из-за капиталистического зрелища такой роскоши. Мне от этого всегда становилось смешно. Я напоминала ему, что один из его лучших друзей, Антонио номер два, ездил на «Лотусе» и имел «Мазерати». Многовато для антикапиталистических идеалов. Иногда меня поражало, что я была замужем за более молодой, утонченной итальянской версией своего отца, который провел дни своей молодости в качестве активиста. Противоречия между нашими точками зрения потешали меня, и я быстро напоминала Саро, что мои жизненные запросы были определенно буржуазными, если смотреть с его позиции. Я хотела детей, два дома, если возможно, актерскую карьеру и шикарные отпуска на море. Я была чернокожей девушкой из пригорода Техаса, чьи родители собирали хлопок для своих родителей, которые, преодолевая систематическое угнетение, пробивались через грязь и сосновые леса, чтобы стать образованными и достойными гражданами. Я сейчас находилась в Италии. Это мгновение мои предки не могли бы себе даже представить. Это был мой момент «посмотрите, чего мы достигли». И я собиралась насладиться им.
Вторая причина, по которой Саро ушел подальше в сады, пока я обсуждала детали с Герцогиней, была более тонкой и отражала наши внутренние различия. Саро был основательно ниже того уровня, на котором была готова выделяться я. Ему было комфортно оставаться вне поля зрения противоположно моей потребности быть замеченной. Он был землей в противовес моему полету. Этот контраст подходил нам как паре. Но он также вынуждал его нервничать. Никто из его семьи или друзей никогда не пытался заплатить аристократам, чтобы устроить вечеринку в их
