нежели проливать их, – видеть, как она разгребала свежие угли и жарила макрель. Обыкновенно бледные щеки ее теперь разгорелись как жар от огня и суетливости, и она наблюдала рыбу с такой нежной заботливостью и вниманием, как будто – не подберем на этот случай лучшего сравнения – ее собственное сердце лежало на сковороде, а ее счастье и несчастье зависели от того, хорошо или нет пожарится эта рыба.
Домашняя жизнь предоставляет немного явлений приятнее чисто приготовленного и изобильного завтрака. Мы являемся к нему со свежими силами, в росистой юности дня, когда все наши нравственные и физические чувства находятся в лучшем согласии, нежели в позднейшие часы, поэтому физические наслаждения наши утреннею едой не смущаются никакими еще упреками со стороны желудка или совести, если мы даже и чересчур поддаемся животной части нашей натуры. Мысли, обходящие в это время кружок близких между собой гостей, также приправлены остроумием и веселостью, а часто и живой истиной, которая редко имеет место в изысканной беседе за обедом. Маленький, старинный столик Гефсибы, поддерживаемый тоненькими и красивыми ножками и покрытый богатейшею камчатной скатертью, достоин был служить центром самого веселого кружка. Пар от горячей рыбы поднялся, как дым на жертвеннике варварского идола, между тем как благоухание чудного кофе было бы приятно обонянию покровительственной Лары или какого бы то ни было духа, благоприятствующего новейшему завтраку.
Фиби отправилась в сад, составила букет роз и расположила его очень искусно в небольшой стеклянной кружке, которая, потеряв давно уже свою ручку, тем удобнее могла занимать место цветочной вазы. Утреннее солнце, столь же свежее и улыбающееся, как и то, лучи которого проникали в цветущее жилище первой четы людей, пробиваясь сквозь ветви груши, освещало стол, на котором приготовлено было три прибора: один для Гефсибы, другой для Фиби… для кого же третий?
Гефсиба, бросив последний хозяйственный взгляд на стол, взяла Фиби за руку дрожащею рукою. Она вспомнила, как во время приготовления этого таинственного завтрака она была сурова и раздражительна с Фиби, и решилась, видно, вознаградить ее за это особенным выражением ласки.
– Не осуди меня за мое беспокойство и нетерпеливость, милое дитя мое, – сказала она, – я люблю тебя, Фиби, несмотря на резкость моих слов.
– Милая кузина, не можете ли вы сказать мне, кто к вам приехал? – спросила Фиби с улыбкою, близкой к слезам. – Почему вы так встревожены?
– Тише, тише! Он идет, – проговорила Гефсиба, поспешив вытереть глаза. – Пускай он увидит сперва тебя, Фиби, потому что ты молода и твои щечки свежи, как эти розы; улыбка играет на твоем лице против твоей воли. Он всегда любил смеющиеся лица. Мое теперь уже старо, слезы мои едва только обсохли, он никогда не мог выносить слез. Задерни немножко занавеску так, чтобы тень покрыла ту часть стола, где он сядет, но пускай, однако, светит и солнце! Он никогда не любил темноты, а сколько было мрачных дней в его жизни! Бедный Клиффорд…
Она еще произносила потихоньку эти слова, которые как будто были обращены к ее собственному сердцу, нежели к Фиби, когда в коридоре послышался шум. Фиби узнала шаги, которые были слышны с лестницы ночью во время ее полусна. Приближавшийся к ним гость, кто бы он ни был, остановился, как казалось, на верхних ступеньках лестницы; он остановился еще раза два, спускаясь ниже; остановился еще раз и в самом низу лестницы. Всякий раз он делал это, по-видимому, не умышленно, но скорее оттого, что он забывал цель, которая привела его в движение, или как будто ноги его невольно останавливались, потому что побудительная причина была слишком слаба для поддерживания их движения. Наконец он сделал длинную паузу у порога комнаты. Он взялся сперва рукой за скобку двери, потом выпустил ее, повернув только слегка. Гефсиба с конвульсивно сжатыми руками смотрела на дверь.
– Милая кузина Гефсиба, не смотрите, пожалуйста, так страшно! – сказала, дрожа, Фиби, потому что волнение ее кузины и эти таинственные шаги производили на нее такое действие, как будто в комнату готово было явиться привидение. – Вы, право, пугаете меня! Неужели случилось что-нибудь ужасное?
– Тише! – прошептала Гефсиба. – Будь как можно веселее, что бы ни случилось, не теряй веселости!
Окончательная пауза у порога тянулась так долго, что Гефсиба, не будучи в силах выносить ее дольше, подошла к двери, отворила ее и ввела незнакомца за руку. Фиби увидела перед собой пожилого мужчину в старомодном шлафроке из полинялой камки и с седыми, можно сказать, почти белыми, необыкновенной длины, волосами, которые почти совсем закрывали его лоб, пока он не откинул их назад, обводя неопределенным взором комнату. Всмотревшись в его лицо, она легко поняла, что остановки его происходили от той неопределенности цели, с которой ребенок совершает первые свои путешествия по полу. Ничто не обнаруживало в нем недостатка физических сил для твердого и решительного шага. Причина его немочи заключалась в душе. Впрочем, в выражении его лица все-таки просвечивал ум, только это выражение было так неопределенно, так слабо, что с каждой минутой готово было исчезнуть и никогда не возвратиться. Это было пламя, мелькающее на полупогасших головнях; мы всматриваемся в него внимательнее, нежели если б оно было положительным пламенем, сильно взлетающим кверху, – внимательнее, но с некоторым нетерпением, чтоб оно или засверкало удовлетворительным блеском, или совсем погасло.
Войдя в комнату, гость стоял с минуту на одном месте, держась инстинктивно за руку Гефсибы, как ребенок держится за руку взрослого, который ведет его. Он, однако, заметил Фиби и, по-видимому, был приятно поражен ее юным и прелестным видом, который в самом деле разливал в комнате веселость, подобно тому, как стоявшая на солнце стеклянная кружка с цветами рассыпала вокруг себя отраженные лучи его. Он поклонился ей, или, говоря вернее, сделал неудачную попытку поклониться. При всей, однако, неопределенности этой учтивости она выражала идею о какой-то невыразимой грации – или, по крайней мере, намекала на нее, – которой не может дать человеку никакая практика в поверхностном обращении с людьми. Она была слишком неуловима для минуты своего явления, но позднее, в воспоминании Фиби, преобразовывала всю наружность этого человека.
– Милый Клиффорд, – сказала Гефсиба тоном, каким обыкновенно обращаются к избалованным детям, – это наша кузина Фиби – маленькая Фиби Пинчон, единственная дочь Артура, как вы знаете. Она приехала из деревни погостить к нам, потому что наш старый дом сделался уже слишком безлюдным.
– Фиби?.. Фиби Пинчон?.. Фиби? – повторял гость странным, медленным, нетвердым выговором. – Дочь Артура! Ах, я позабыл! Нужды нет – я очень рад!
– Садитесь здесь, милый
