Лу была совершенно непримиримой ко всему сентиментальному и заимствованному. Рильке же хотел стать для неё великим и, что бы там ни утверждали биографы, признавал её бесспорное превосходство.
Вначале Саломе считала главной проблемой Рильке недостаток технического мастерства, которое требуется для выразительной передачи впечатлений. Спустя некоторое время, уже после проникновения, углубления в его творчество, Лу начала верить, что проблема на самом деле в том, что нет художественной формы, достаточной для того, чтобы сполна выразить тот тончайший, глубиннейший пласт опыта, к которому Рильке имел доступ.
Рильке хотел предпринять перевод всего бытия в поэзию. Но, помимо этого подлинного и неподъёмного труда, он должен был любой ценой доказать своей семье, которая хотела видеть его офицером или юристом, что он поэт.
Рильке до конца его жизни будет сопровождать кошмар тех почти шести лет, которые он мальчишкой, по воле отца, провёл (с его впечатлительностью!) в атмосфере казарм низшей и высшей военных школ. Только благодаря плохому состоянию здоровья ему удалось оставить школу и вернуться в Прагу город, где он родился и который в силу многих причин также воспринимал как нечто чужеродное. Ребёнком Рене воспитывался в склочной семье, которая позже распалась совсем, среди тяжело скрываемой бедности, вопиюще культивирующей фальшивый достаток. Характер мальчика, его нервная система с детства были заложниками того блефа, который постоянно источался из семейных недр, а именно легенды об аристократическом происхождении.
На самом деле его предки не принадлежали ни к аристократам, ни к знати. Его отец вёл свой род от крестьян, а мать, Софья Энц, была дочерью купца. Свой брак она с самого начала считала ошибкой и мезальянсом и старалась жить отдельно от дома, в Вене. Смерть первой дочери окончательно углубила отчуждение в семье: мать, покинув сына и мужа, полностью ушла в некую экзальтированную религиозность. Потеряв надежду сделать сына военным, отец попытался принудить его к обучению торговому ремеслу, но и этот замысел провалился по причине неслыханного упорства юного Рене, бредившего поэзией. К моменту встречи с Лу он был автором трёх поэтических сборников — «Жизнь и песни», 1894, «Жертвы Ларам», 1895, и «Увенчанный магнолиями», 1897.
Рильке, известный позже как поэт строгой аскетичной формы и неслыханной самокритичности, бесконечно переписывавший и поправлявший свои труды, в юности буквально заваливал журналы плодами своего пера, большинство из которых он сам списал позже в небытие, никогда не включая их в свои сборники.
Более того, поглощённый идеей «выхода поэзии в народ», юный Рильке написал (при финансовой поддержке своей невесты Валерии, девушки с большим достатком и связями), литературное письмо, патетически озаглавленное «Прочь ожидания!». Рильке — его единственный автор, редактор и критик — рассылал это письмо бесплатно в больницы, ремесленные и продовольственные союзы, раздавал перед театрами, в литературных и артистических клубах, к которым принадлежал, после чего это произведение умерло своей естественной смертью так же, как и провалившаяся на сцене поэтико-политическая драма «В будущем». Отнюдь не сломленный этими неудачами, юный поэт возвращается в Прагу. Там он разрывает отношения со своей невестой и в конце сентября 1896-го отправляется в Мюнхен с целью записаться на отделение философии местного университета. Через несколько месяцев на его жизненном пути появится Лу Андреас-Саломе.
К моменту их встречи она уже десять лет была замужем. Её брак уже пережил немало коллизий, но в любых перипетиях своей личной жизни Лу не забывала заботиться о добром имени и реноме её мужа Фридриха Андреаса. Негласные правила этого нетрадиционного союза включали незыблемое условие: воздержанность от скоропалительных решений и поступков.
Столь же предусмотрительно она будет вести себя и в период любви с Рильке. Когда первое лето своей новорождённой неистовой страсти они решают провести вместе, их общий выбор падает на Вольфратсхаузен, маленький городок в Верхней Баварии, в те времена ещё полный покоя и безмятежной тишины. Однако «вместе» не значит без свидетелей. Об этом Лу тщательно позаботилась — с ней была неизменная Фрида фон Бюлов, а также довольно близкий друг, мюнхенский архитектор Август Эндель.
Эндель, большой оригинал и инициатор новой волны в архитектуре (так называемого стиля юности), украсил крышу их домика, вмурованного в склон горы, флюгером, над которым развевалась хоругвь из грубого льняного полотна. На этом взвившемся над землей «стяге любви» он вывел чёрной краской название каникулярного приюта Лу и Рильке: «Луфрид», или «Гавань Лу». Название было идеей Рильке, и позже оно будет перенесено на фронтон виллы в Геттингене, где супруги Андреас жили до конца дней.
Старательность, проявленная Лу в том, чтобы никогда не было недостатка в доброжелательных свидетелях их встреч, была оружием самообороны: так рассеивались сплетни, предметом которых они становились, где Лу, естественно, доставалась роль бессердечной соблазнительницы, опутавшей сетью молодого поэта, годившегося ей в сыновья.
Весьма кстати эти свидетели оказались и тогда, когда под осень её здесь навестил муж, обеспокоенный, вероятно, новой добычей в её несчетной коллекции настоящих и фальшивых бриллиантов-друзей. Однако попрощался он с ней успокоенный: этому болезненного вида поэту, в сущности ещё ребенку, нужна была, по его мнению, исключительно материнская опека.
Это было, конечно, упрощение: в любви к Лу Райнер испытал запредельную боль непереносимой двойственности сыновнего и мужского чувства он желал стать для неё великим и одновременно не смел превзойти её величия.
«Стремлюсь раствориться в Тебе, как молитва ребёнка в радостном гуле утра. Стремлюсь забрать в мою ночь благословение Твоих рук на моих волосах и ладонях. Не хочу разговаривать с людьми, чтоб не утратить эха Твоих слов, которые как флаги трепещут над моими. Не хочу после захода солнца смотреть на другой свет — только от пламени Твоих глаз возжигать тысячи жертвенных огней. Не хочу ни одного поступка, который бы Тебя не прославлял, ни одного цветка, который бы Тебя не украшал, не благословлю ни одной птицы, которая не знает дороги к Твоему окну, не стану пить воды из источников, которые не знают отражения Твоего Лица. Не хочу ничего знать про время, что было в моей жизни до Тебя, про людей, что были до Тебя. Пусть живут счастливо те, кто умер для меня, ибо из-за них дорога к Тебе была такой долгой и полной страданий…»
Прибыл к ним с визитом и Якоб Вассерман, в доме которого состоялись те самые поэтические декламации, в ходе которых Лу с изумлением обнаружила, что декламируемые стихи напоминают ей стиль её анонимного адресата. Позже, когда Рильке стал уже известным писателем, Вассерман с гордостью, хотя и не без иронии повторял, что он был их первым сватом.
По приглашению Лу появился также русский литератор из Санкт-Петербурга, которому предстояло давать им обоим уроки русского языка, литературы и истории. Его участие в русском «перевоспитании» Лу и подобном же «перевоспитании» Рильке было весьма значительным. Это был, как уже упоминалось ранее, Аким Волынский, русский переводчик Канта, издатель сочинений Вагнера, редактор популярного в России журнала «Северный вестник».
