Стейк заинтересованно приподнимает брови.
– Ну, знаешь, чтобы все сами выплёвывали косточки, – говорит Хедвиг. – Просто поставим на стол плевательную миску, и всё.
А что, гениальная идейка, считает Стейк. И сам он тоже явно гений, ведь он только что придумал новое блюдо. Глядишь, через несколько лет оно попадёт в кулинарные книги.
Они накрывают на крыльце. Вместо плевательной миски ставят старую кастрюлю. Можно налетать. Но вдруг папа Стейка встаёт.
– Знаете что, позову-ка я соседей, – говорит он. – После того как они чистили мне дымоход среди ночи, я просто обязан это сделать. Я мигом.
И чешет через лес со стаканом пива в руке.
Но проходит больше чем миг, а если точно, как минимум полчаса, прежде чем он снова показывается среди ёлок. Он и ещё две фигуры. Тем временем проснулись комары, а Стройняшка Ингер надела вязаную кофту.
После похорон мама и папа Хедвиг и переодеться толком не успели. Хедвиг немного волнуется – вдруг им не очень хотелось куда-то тащиться и пробовать пай. Вдруг они расплачутся прямо посреди застолья и убегут домой.
Но по папе не скажешь, что он готов расплакаться. Он охотно соглашается выпить пивка. Разве что мама немного недовольна…
– Значит, так, – говорит Стейк, многозначительно глядя на своего папу. – Перед вами пай, который вообще-то полагается есть горячим! Но, как бы то ни было, это первый в истории плевательный пай. Угощайтесь.
И все кладут себе пай.
И нахваливают Стейка за его новый рецепт. Клинк! Клинк! Клинк! – звенят косточки о дно кастрюли, а если кто-то промахнётся, то ничего страшного, потому что на столе нет скатерти.
Когда все доели, папа Стейка хочет подлить пива маме, папе и Стройняшке Ингер. Но мама отодвигает свой стакан.
– Нет, знаете, я всё-таки скажу, – бормочет она.
Папа Стейка замирает с бутылкой в руке.
– Я уже очень долго ждала, пора и честь знать, – продолжает мама.
– Честь знать? – переспрашивает папа Стейка.
– Фотоаппарат! Который вы держали целое лето. Я бы хотела его забрать.
– Да, но я не брал никакой фотоаппарат… – оправдывается папа Стейка.
А Стейк тут как тут, не растерялся.
– В кухне действительно лежит какой-то фотоаппарат, – говорит он. Идёт в дом и вскоре возвращается с фотоаппаратом, который Хедвиг оставила на столе, когда они пекли пай. Пакетик Стейк снял.
– Этот?
Мама кивает.
– Да! Большое спасибо!
Она кладёт фотоаппарат в сумку, и настроение её быстро улучшается. Но папа Стейка отчаянно скребёт макушку и несколько раз повторяет:
– Хоть убей, не помню, чтобы я его брал.
Тогда Стройняшка Ингер пихает его в бок.
– Ещё бы, с твоей-то слоновьей памятью! Я три часа простояла на перроне!
Потом они чокаются, потом всё забывают, а потом съедают ещё по одной порции пая, хотя на самом деле давно уже сыты.
Спокойной ночи, дорогая
Чуть позже, когда от плевательного пая остались только косточки, Хедвиг наклоняется к Стейку и шепчет:
– Пойдём. Я тебе кое-что покажу.
Вообще-то Хедвиг ни за что не отважилась бы пойти через лес в такой поздний час. Где-то кричит гагара – так, что по спине бегут мурашки, – а тени в лесу угольно-чёрные. Но ей не страшно, когда рядом Стейк. Храбрый Стейк.
На крыльце «Дома на лугу» так и лежит коробка с надписью «Лимонный мусс». Внутри оловянные солдатики. И лошадка. Лошадка, которая тащит пушку и почти всё лето ждала, когда её отдадут Стейку.
Хедвиг протягивает лошадку Стейку.
– Наконец-то! – говорит Стейк и гладит лошадку по спине. – Спасибо!
Он отцепляет пушку, которая крепится двумя тоненькими кожаными ремешками.
– Вот так, дружочек. Теперь ты свободна.
Они садятся на верхнюю ступеньку и долго сидят, глядя на оловянных солдатиков. На золотые пуговицы и маленькие лица, которые кажутся почти что живыми.
Потом Хедвиг достаёт что-то из заднего кармана.
– Что там у тебя? – спрашивает Стейк.
– Открытка. От бабушки.
Глаза Стейка становятся огромные, как кофейные блюдца.
– Что, правда? Она прислала открытку?
– Некоторым образом, да.
Хедвиг рассказывает длинную историю про бабушку и Нильса, которые так и не смогли быть вместе. Про то, как они врали всем на фабрике и как все смеялись над Нильсом, считая его дураком и неудачником.
– А знаешь, что он мне сказал, когда подарил открытку? – говорит Хедвиг.
– Неа.
– Что он сохранил её на память. Но что она ему больше не нужна.
Хедвиг замолкает. В голове у неё пока ещё не всё сошлось.
– Я вот о чём подумала, – говорит она. – Если бабушка правда это сделала, то есть поехала в Италию, как, по-твоему, она обманула докторов в больнице? Это же невозможно?
Стейк теребит подбородок.
– Ну, у неё мог быть сообщник, – отвечает он. – Который, такой, переоделся в доктора, типа, и увёз её на каталке. По-хорошему, он должен был отвезти её на кладбище, ведь он сказал, что пациент мёртв. Но никто никогда не догадается, что он повернул в другую сторону.
– А потом… – добавляет Хедвиг, и голос её звучит поживее. – Потом они вместе положили в гроб камень, а потом сообщник остался ненадолго в городе и сходил на похороны, чтобы, типа…
– Удостовериться, что всё в порядке.
– Что у гроба не отвалилось дно, например.
– Вот-вот. А потом он вылетел вслед за ней следующим рейсом.
Стейк улыбается. Хедвиг тоже. Если Семь Поп сказал, что сохранил открытку на память, но что она ему больше не нужна, это может означать только одно: он собрался с бабушкой в Италию. Они будут вместе смотреть античные руины и навёрстывать всё, чего не сделали с тех пор, как расстроилась их свадьба. Возможно, они сорок лет планировали этот побег. И бабушкины инсульты, и больницу, и гроб. Всё-всё.
В доказательство у Хедвиг и Стейка есть открытка.
Стейк ложится на крыльцо и смотрит на луну.
– Классно, что всё распуталось до моего отъезда, – говорит он и облегчённо вздыхает.
Хедвиг смотрит на него.
– Но вы же ещё не уезжаете? – спрашивает она.
– Уезжаем. Послезавтра.
– Да ладно…
– На самом деле мы сняли «Чикаго» ещё на две недели, но папа соскучился по дому. А Ингер сказала ему, что совсем не обязательно жить на хуторе только ради идеи. Есть много других людей, которые живут в деревне. Таких, которым это по-настоящему нравится.
