идти к берегу и помогать санитарам переносить раненых на мотобот, а потом на мотоботе уходить.
На мотоботе был старшина, веселый украинец. Он увидел меня и сказал: «А это что за воин? Для таких у меня мест нет… Ну ладно, иди седай около собаки. Осторожно. Полкан злой».
Но собаки я не испугался. Подошел к ней, сел, погладил. Она меня лизнула, и мы сразу стали друзьями.
Когда мы вышли ночью, я, пригревшись возле Полкана, уснул. Не знаю, наткнулись мы на плавающую мину или это было прямое попадание, только от мотобота, раненых и веселого старшины ничего не осталось. Остались в воде только мы с Полканом. Меня ранило в ногу, и я захлебнулся. Понял только, что все-таки не тону, а плыву, а Полкан тащит меня за воротник…
С берега нас заметили, вышли на катере и вытащили меня и Полкана. Полкан тоже был ранен, и нас вместе отвезли в госпиталь, в Геленджик. С Полканом я не расставался, и оба мы лечились.
16 сентября 1943 года Новороссийск был освобожден, и меня капитан-лейтенант товарищ Данилкин взял в свою воинскую часть. Я был связным при штабе. Штаб нашей части размещался тогда на набережной, там, где сейчас стоит памятник Неизвестному матросу.
Был в нашей части замполит товарищ Десятников, чуткий и внимательный человек. Вот сошлись два командира, Данилкин и Десятников, и решили, что мне необходимо учиться. И как только начала работать вечерняя школа, я записался в восьмой класс. Учился в школе № 20. В Новороссийск я привез и свою собаку Полкана. Полкан и дня не мог пробыть без меня, и, когда я шел к семнадцати ноль-ноль в школу, он нес мою сумку с книгами до самого крыльца школы и ждал. Потом, в двадцать ноль-ноль, когда уроки кончались, брал мою сумку и нес до расположения части. Так продолжалось три года. Учиться было трудно, не было книг, тетрадей, писали на газетах, старых книгах. Но у меня, ребята, в редакции воинской газеты был большой друг, редактор товарищ Резаев. Он мне всегда давал газетной чистой бумаги, и я из нее делал тетрадки не только для себя, но и товарищам.
Когда я приходил в редакцию, Резаев приветливо меня встречал и говорил: «Что, Саша, всю бумагу исписал? Ну, иди на склад, бери».
А когда я возвращался, он меня останавливал и спрашивал: «Саша, дружочек, а не много ли ты прихватил бумаги?» Я краснел и отвечал: «Товарищ редактор, я не все себе, у меня есть товарищи, им нужно». Он улыбался, хлопал меня по плечу и говорил: «Ну ладно, приходи еще за бумагой».
Так три года я к нему и ходил…
В 1946 году меня после окончания десяти классов направили в Ленинградское высшее морское училище, которое я успешно окончил.
Сейчас я капитан дальнего плавания. Живу в Мурманске, имею семью. К вам приехал отдохнуть и побывать на местах своих боев…
Многое уже забыто. Но вы, дорогие ребята, не забывайте тех, кто погиб, защищая ваш город. Они погибли, защищая ваше счастье.
Пусть никогда не будет войны. Пусть всегда вам, дети, светит яркое солнце. Пусть всегда живут ваши мамы и папы и вы!
На этом заканчивалась запись на магнитофонной ленте.
А Александра Дмитриевича Шейченко я до сих пор так и не смог увидеть. Но знаю теперь точно: это удивительный человек, легендарный… И надежды познакомиться с ним не теряю.
ЗАПИСКА
В Новороссийском Доме пионеров хранится многое из того, что нашли ребята за годы следопытского поиска: документы, фотографии, вещи, — память о Великой Отечественной войне.
Среди материалов, которые мне случилось там увидеть, есть фотография почти мальчика и записка:
«Если погибну в борьбе за рабочее дело, прошу политрука Вершинина и старшего лейтенанта Куницына зайти ко мне домой в город Ейск и рассказать моей матери, что сын ее погиб за освобождение Родины. Прошу мой комсомольский билет, орден и бескозырку передать ей. Пусть хранит и вспоминает своего сына — матроса. Город Ейск, Ивановская, 35, Чаленко Таисии Ефимовне.
Чаленко Виктор»
Рос Витя без отца. И у матери их, детей, было четверо, он — младший. В первые же дни войны братья и сестра ушли на фронт. А через несколько месяцев с батальоном морской пехоты ушел воевать и Виктор. Его только что приняли в комсомол.
Когда юнга Чаленко попал на Малую землю, он считался бойцом опытным и успел заслужить награду — орден Красной Звезды.
…В тот день моряки-десантники вели бой за гору Колдун. С ее высот Малая земля перед фашистами была как на ладони и хорошо простреливалась. Взять гору нужно было во что бы то ни стало…
Раз за разом поднимались моряки в атаку, но огонь фашистских автоматчиков прижимал их к каменистой земле. Уже немало моряков полегло убитыми, а высоты так и не были взяты. Особенно убийственным был огонь пулемета. Пулеметчик засел в дзоте, и подобраться к нему было нельзя: вокруг проволочные заграждения в несколько рядов.
Чаленко лежал рядом с командиром. Командир старался далеко от себя юнгу не отпускать, берег. Он знал: Чаленко отчаянный, всегда лезет в самое пекло.
— Сейчас снова пойдем в атаку, — сказал юнге командир. — Чтобы от меня ни на шаг! Понял?
— Понял. Только, товарищ командир, посмотрите-ка в бинокль. Левее дзота… Я все приглядываюсь: колючую проволоку в том месте снарядами посекло-побило… Если подползти, можно и гранатой! А?
Командир поднял бинокль, стал наблюдать. «Точно, вроде бы проход в заграждении… Молодец, юнга!»
А когда опустил бинокль и оглянулся, юнги рядом не было. Чаленко, сжав в одной руке гранату, в другой — автомат, ящерицей полз в горячих камнях, подбираясь к дзоту.
— Юнга, назад! — крикнул командир.
Ударила пулеметная очередь. Там, где только что был юнга, пули разбросали щебень и подняли фонтаны пыли. «Неужели убили? Нет, ползет юнга… Живой…» Снова заработал пулемет, и снова фашист промахнулся. Юнга был уже у самого дзота, ужом скользнул между кольями заграждения. Минута прошла, другая… Поднялась от серых камней черная фигурка в бушлате, взмахнула рукой. Взрывом закрыло амбразуру дзота, и замолчал пулемет. Еще минута. Тишина. Пулемет больше не стрелял. И тогда командир поднял в атаку моряков.
— Ур-ра! Полундра!
Бой закончился вечером. Витю Чаленко моряки нашли возле дзота. Кто-то закрыл его лицо бескозыркой.
Записку с адресом матери отыскали среди вещей погибшего юнги. А всех вещей было: краснофлотская книжка, комсомольский билет да одиннадцать стреляных гильз — личный счет убитым фашистам…
