одной слезы с ночи. Прямо окостенела вся. А Шура, она как-то умеет с матерью. Где она до сих пор?
По мокрому вечернему шоссе мчится к городу районный «газик» с брезентовым верхом. В тот момент, когда он подъезжает к переезду, медленно опускается шлагбаум с красным фонарем. Машина тормозит. Немного погодя открываются дверцы с обеих сторон и выходят из машины Шура, младшая дочь Марии Кузьминичны, и секретарь райкома партии Григорьев. Подойдя к шлагбауму, они смотрят на, мокрые, блестящие при огнях рельсы. Шуре от силы двадцать один год. Она в лыжной фланелевой куртке с карманами на груди, в хромовых сапогах, обтягивающих икры, подстрижена коротко. Григорьев лет на десять старше ее.
Поодаль от них у своей будки стоит женщина — стрелочник со свернутыми флажками в руке. Она тоже ждет поезда.
Вот показался паровоз, толкающий впереди себя платформы. Он прошел медленно и, поравнявшись со шлагбаумом, выпустил пар. Померкли огни на стрелках, теплый пар окутал Шуру и Григорьева, словно отделил от всего мира, и они поцеловались.
— Пусть не выпускает пар, — сказала Шура.
А машины, выстроившиеся в очередь и с той и с этой стороны полотна, уже сигналят нетерпеливо и одна за другой включают фары.
— Это нам, — сказал Григорьев.
— Просто они нам завидуют, — сказала Шура.
Они снова садятся в машину, шлагбаум медленно поднимается. На той стороне полотна уже пригород.
Шура стоит на площадке лестницы. Только дверь отделяет ее от горя. И дверь эту открывает Лидия.
— Наконец-то! Мы тебя утром ждали. Ты только сейчас из района?
Она оглядывает Шуру, возбужденную, с глазами, блестящими необычно.
— Что с тобой? Почему ты такая красная? От тебя на версту разит бензином. Ты опять на мотоцикле мчалась?
Даже в такое время Лидия по привычке впадает в строгий тон старшей сестры. Давно уже самостоятельная Шура с веселым любопытством смотрит на нее.
— Ты получила нашу телеграмму?
— Какую телеграмму?
Все так хорошо на свете, все так счастливо. Вот Шура возьмет сейчас и расцелует Лидию вместе со всей ее строгостью.
— Мы тебе телеграмму послали, — говорит Лидия, все более ужасаясь, что Шура весела. — Ночью отец умер.
И вдруг Шура становится такая жалкая, такая побитая, что даже Лидия не выдержала.
— Папа умер, — повторяет она, как-то стараясь смягчить этот первый удар.
Никого не видя, мимо понятых, мимо Геннадия Павловича и оперативного работника милиции, сразу притихших в ее присутствии, со слепыми от слез глазами Шура идет к матери. Только ее, одиноко сидящую на диване, видит она в этот момент. И даже не за отца, который умер, которого уже нет, не за себя, а единственно ее болью сжимается сердце.
— Мамочка, — говорит она, касаясь ее нежно и ласково.
— Вот мы, дочка, и осиротели с тобой, — не сразу говорит Мария Кузьминична и впервые за это время тихо плачет.
Оперативный работник милиции стоит в нерешительности. В присутствии Шуры, молодой, интересной, он вдруг застеснялся, словно понял, как сейчас неуместны и удачно составленный акт и все прочие соблюденные формальности, когда у этих людей такое горе. Но в то же время полагается, чтобы кто-то из родственников подписал акт. Он даже ручку умокнул в чернила и вот стоит с нею, не решаясь ни Шуру тревожить, ни Марию Кузьминичну.
— Подпишите вы, — просит он Назарука. И когда тот подписал, подписали понятые, поспешно складывает бумаги.
Оперативный работник милиции выходит из квартиры, закрывает дверь, оглядывается на табличку: «Куприянов В. И.» Затягивает пояс кожаного пальто.
— Все там будем, все, — философски умозаключает он и делает шаг с лестницы. И видно, что он, человек молодой и здоровый, даже отдаленно пока еще не представляет для себя возможности быть «там». Он еще раз на повороте лестницы оглядывается на табличку: «К у п р и я н о в В. И.»
Табличка с фамилией «Куприянов В. И.» вздрогнула и начала медленно подаваться. Вот лопнула и отскочила эмаль с половиной начальной буквы «К». Визг гвоздей. Мужская рука, поддевшая металлической лапкой под гвоздь, дрожит от напряжения. Это воскресным днем хозяйничает Геннадий Павлович Назарук. Табличка падает. Назарук в свежевыглаженной рубашке, жилетке, костюмных брюках оглядывает себя — не испачкался ли.
Осенний, ветреный, хмурый денек. Старое кладбище за городом. Невеселая песчаная земля. Под ногами опавшие листья. Они сыры. И воздух сырой. Над старыми кладбищенскими деревьями в шапках гнезд кружится озябшее воронье, крики их в осенней пустоте протяжны.
У осевшей уже могилы, где среди привядших и побуревших цветов видны только что принесенные, — Мария Кузьминична. Спрятав руки в рукава, она сидит на скамеечке, не плачет — смотрит, и думает, и вспоминает. Потом тихо встала, пошла к выходу.
…На лестничной площадке Геннадий Павлович прибивает к двери табличку со своей фамилией: «Н а з а — р у к Г. П. — 1 зв.» Любуется, отступая. Из-под новой виден незакрашенный след прежней таблички, отщепленное дерево в том месте, где вырваны гвозди. Прислушиваясь, Назарук деликатно звонит к себе в квартиру. Он даже ухо приклонил, словно камертон слушает. По коридору быстрый приближающийся стук каблуков, в открытую дверь выбегает встревоженная Лидия.
— Это ты? Что же ты звонишь? А я испугалась, думала, уже Грибановы пришли. У меня просто из рук все валится.
Замечает новую табличку и тихое торжество на лице мужа. Смеется, ласкается к нему.
— Но зачем же «1 зв.», когда, кроме нас, никого нет в квартире.
— Ничего, ничего. Это не лишнее. И вообще так полагается.
Обняв жену за талию, он идет в дом. Дверь остается открытой: на лестнице еще надо подмести. В кухне на столах — тарелки с закусками.
— А та буженинка все же была лучше. Эта несколько посуше, попостней. Но и эта неплохая, — говорит Назарук.
По лестнице топот множества ног, радостные крики детей. Когда Назаруки выглядывают, на последнем марше уже показалась девочка лет семи.
— Вам шкаф привезли! — кричит она еще издали, счастливая, что раньше всех донесла эту новость.
— Вам шкаф привезли! — выскакивая на площадку, кричат остальные, каждый стараясь успеть раньше другого.
И, наконец, показался на лестнице карапуз — бедняжка, его все обогнали, он последним карабкается вверх и ревет басом. Он тоже говорит, задыхаясь:
— Вам… шкаф… привезли…
Трое рабочих несут по лестнице новый зеркальный шкаф. В его качающемся зеркале то возникает, то исчезает Лидия. Она идет сзади и командует:
— Осторожней! Осторожней! Заносите верх!
Во всей ее маленькой фигуре — решительность, и жесты решительные, и на лице властные, сильные чувства. Вот такая бывает она в критические моменты жизни.
Шкаф вносят,
