я не слышала даже имени Георг Фандо. И если бы ко мне не заявился перепуганный насмерть Тальников, не услышала бы, возможно, никогда. Выходит, мой бывший одноклассник, о котором я грезила столько лет, стал лишь посредником между нами, сам не ведая своей роли. Риторический вопрос, как я могла вообще его любить – жалкого, слабого, трусливого эгоиста, я задала себе, прекрасно зная ответ – любви не было. Тянуло к чужому, почти недосягаемому. Как к картине в музее: ценника нет, понятно, что не продается, а от этого обладать хочется еще больше. «Папа, ну сделай же что-нибудь! Ты же можешь!» – просила я отца, зная не понаслышке, что такое любовный приворот: к нему, вот в эту же комнату, постоянно приходили женщины разного возраста. Отец, потеряв работу коменданта дачного поселка, зарабатывал на хлеб с помощью магии и гаданий на Таро. «Могу, – ответил мне он. – Захар будет возле тебя всю жизнь. И вы оба будете несчастны. Он – оттого что не будет понимать, почему его к тебе так тянет, ты – от осознания того, что насильно привязала к себе. Поверь, тебе будет мучительно больно, но развязать этот узел без потерь невозможно. Я слишком люблю тебя, дочь, чтобы позволить тебе это самоубийство…»
Сейчас я всем, кто просит сделать приворот, повторяю эту отповедь отца почти слово в слово.
Тальников и его уже решенные проблемы отодвинулись в сторону, последней мыслью о Георге была «ему сейчас не до меня», с неизбежностью того, что должно произойти с Саней, я смирилась – в конце концов, детские дома в Германии не чета нашим. А вот отменить на сегодня прием двум девушкам я чуть не забыла. И еще остро чувствовала вину перед Татой. То, что она за это время ни разу не позвонила, говорило о нешуточной обиде. «Наберу часов в пять, сейчас в больнице по расписанию дневной сон», – подумала я, посмотрев на часы: два тридцать пополудни.
Положив в мультиварку половину курицы и залив ее водой, я включила режим тушения. Пока Тата лечилась, я практически не готовила, разогревая готовую еду из супермаркета. Но нежирный бульон «болезной», как себя окрестила сама Тата, варила регулярно.
…С Татой после ее окончательного переезда к нам отношения складывались непросто. Точнее, совсем не складывались. Сане шел второй год, ребенком он был суперактивным, громогласным и требовательным. Добиваясь внимания, басил долго и нудно. Мне он заниматься не мешал: я если и была дома, то терзала фортепиано, заглушая гаммами его рев. Маминому же спокойствию можно было позавидовать: не дожидаясь, пока Санины вопли перейдут в истерику, она бросала все домашние дела и занималась им. Горячий ужин в нашей семье был редкостью, питались мы по режиму Сани, то есть когда тому захочется. Ел он мало, но быстро, торопясь вернуться к игрушкам. Мама доедала за ним кашу или пюре, я с удовольствием делала любимый бутерброд с соленым огурцом и сыром. Довольны были все. До тех пор, пока однажды к нам не приехала избитая в кровь Тата. В тот день Саня вел себя на удивление тихо, маму не теребил, только искоса, с испугом поглядывал на практически синее от ударов кулака мужа лицо своей крестной мамы. Тата осталась у нас. Не уехала и после развода с мужем и размена их жилья. «Не могу одна, с ума сойду!» – заплакала она, разжалобив до слез и маму, и меня. Мы почти хором сказали: «Живи с нами». Муж ее увез сына на родину в Житомир, чему мы с мамой даже не удивились: шестнадцатилетний парень Тату ни во что не ставил, открыто восхищаясь отцом – известным тренером, мастером спорта по вольной борьбе.
Тата освоилась быстро, единственной причиной их постоянных споров с мамой был Саня. Отсутствие режима у ребенка Тату бесило, она открыто высказывала ей недовольство. Саня, пугаясь громких голосов, начинал реветь во весь голос. Не желая жить в «дурдоме», я во всем винила Тату. Жалость к ней прошла, тем более что бывшего мужа она как-то скоренько вычеркнула из своей жизни, сына, похоже, тоже, а за ней интенсивно начал ухаживать главный врач клиники, где работала. Она внешне даже помолодела, мама рядом с ней смотрелась средних лет теткой. Во мне взыграли ревность и обида за маму. Как-то раз я со всем юношеским максимализмом высказала Тате все, что думаю. Та замкнулась в себе, но… не съехала.
Я училась на третьем курсе музучилища, когда мама вышла замуж за Отто Зоммера, с которым вела переписку уже больше года. То, что она будет жить за границей, а именно с Отто в его доме в Дрездене, предсказала ей я – была уверена, что натиска настойчивого немца она долго не выдержит. Тогда, взяв маму за руку, я впервые «увидела» четкий цветной «фильм»: Саня и Отто на аккуратной лужайке перед домом играют в мяч, а мама, сидя в плетеном кресле возле круглого столика, наблюдает за ними. На лице выражение блаженного покоя…
И после отъезда мамы с Саней в Германию Тата осталась со мной. «Я обещала маме присмотреть за тобой», – заявила она в ответ на мою не очень вежливую просьбу убраться в свою квартиру. Мне исполнилось двадцать, в опеке я не нуждалась, но и выгнать Тату не посмела. Мы жили как соседи, за одним исключением: готовила она, я же, не стесняясь, с удовольствием ела.
Так продолжалось, пока я однажды случайно в тесной нашей кухне не соприкоснулась с ней руками – короткое «видео», где она плачет, уткнувшись в подушку, было ярким не красками, а эмоциями. У меня перехватило дыхание, таким отчаянно горьким был ее плач, таким безнадежным, словно она только что потеряла близкого человека. И еще я почувствовала, как она боится, что эти ее всхлипы услышу я. Наконец, отпустив руку, я посмотрела на Тату с удивлением. Она в ответ виновато улыбнулась. Тогда мне стало ясно выражение «камень с души» – вдруг исчез ком из недоверия, застарелых обид и ревности, который не давал мне понять и полюбить эту удивительную женщину.
Уезжала я от нее через два года, только что похоронив отца. Жизнь в чужом городе, в общежитии консерватории, куда поступила, пугала бытовыми проблемами: готовить я так и не научилась, лишь ловко компоновала бутерброды. Тата, провожая, плакала – она по-прежнему панически боялась жить одна…
Я переключилась мыслями на Георга Фандо. Моя
