Но тот продолжал ходить и то выставлял перед собою сцепленные пальцы, то закладывал руки назад, — он нервничал, но говорил уверенно и четко. Говорил он много, наверное, час или больше, и мальчик все это время сидел неподвижно, и мысли его были очень плохие — тяжелые, трудные.
Мир существует в двух частях, в двух ипостасях, говорил учитель. Одна — это мир за окном, это наша реальность, плоха ли она, хороша, — она существует, и мы принимаем ее, и без нее нету нас, как и ее нет без нас. Есть люди, и их большинство, почти все человечество, которые только и знают об этой части мира, и они тем счастливы, и так задумано природой, чтобы были они в большинстве.
Другая ипостась — мир внутреннего бытия. Он весь в тебе, и кажется, что он без окон. Бывает, кажется, что ты глухонемой, — так невозможно бывает сопрячь этот внутренний мир с миром внешним. И многие этим мучаются. От несоответствия этих двух миров заболевают, кончают и в палате номер шесть, идут и на самоубийство. Но бывает, что этот твой, живущий в тебе мир расцветает, цветет, и люди бывают счастливы, когда так случается, они стремятся с этим цветеньем души обратиться к другим, пробить окно в мир реального и соединить два мира в общей гармонии, — но мало кто в этом преуспевает. Все ж, однако, есть и такие люди, чья жизнь воплощается в двух ипостасях одновременно, и хорошо, что эти люди существуют.
Но мы — ты и я — мы другие. Мы не первые, мы не вторые из двух частей человечества. Мы избранники. Мы в малом — мы в общем числе миллиардов людей, — мы в исчезающе малом количестве, нас как бы нет. Но в нас величие. И потому, когда уходят во тьму все эти миллионы, миллиарды, мы остаемся, и мы есть человечество на самом деле, а не они. Они — число. А мы — вне чисел, вне количеств.
Мы — те, кто живут в ипостаси третьей. Мы вне мира. Мы — в искусстве. И это единственное, что в нас есть, что оправдывает наше по виду ненужное существование в круговороте веществ — еды и воды, и всех этих машин, аппаратов, всего, что прогресс и что жизнь, хлеб насущный. Мы даем им, слепым и глухим, ариаднину нить, чтобы они держались за нее, ища пути, ведущие от мира своего к мирам чужим, пути между реальностью пугающего мира вне — и той ирреальностью, может быть, более страшащей людей, которая внутри них самих. Мы служим им, а они позволяют за это нам быть, потому что, когда бы не эта взаимная связь, таких, как мы, уничтожали бы, как в Спарте тех, кто неспособен был служить на благо Спарты. Да, это связь — и в ней все дело. В ней ужас наш и наше в ней спасение. И гибнут те, кто хочет разорвать ее, кто хочет преступить, кто хочет сам быть по себе, быть вне, быть над, быть выше, гениальнее и непонятнее (учитель все больше нервничал, и речь его местами становилась совсем невнятной, но новый поворот в его словах опять вводил его в уверенность и четкость), но видим мы величественную перед собою вереницу тех жрецов, что отдавались, может быть, себя смиряя, этой службе, — все величайшие от Монтеверди или Шютца, все композиторы, все скрипачи, все пианисты, — я говорю о музыке одной, как то понятно, именно о ней, искусства подражательные нам не интересны; и вот она, — величественная картина: вот бессмертные создатели прекрасных звуков, копившихся в течение веков и легших в строгую и стройную систему, развившуюся до сверкающих возможностей и все еще пока что не достигнутых высот; а вот в системе этой мы, музыканты, исполняющие все, что создано сочинителями, — мы в ней, в системе этой, грандиознее, огромней и значительней, чем величайшие из композиторов, поскольку они вмещают лишь себя, а мы, мы, исполнители, в себя вмещаем и каждого из них, и их всех, и они — сочинители молчащих абстракций — служат нам! — они, как слуги, приносят — нам! — молчащую музыку и смиренно кладут ее к нашим ногам, и это мы, мы делаем музыку музыкой и отдаем ее знание миру, который страждет ее, мы, исполнители-артисты, есть музыка сама во всем ее величии, мы суть ее система, на нас она стоит, и мы, артисты, суть ее основа, а мы — мы вот!..
И он метнулся темной тенью, и наклонил блестящие власы, и вытянул пред мальчиком две цепких длинных кисти:
— Вот! Наши руки! Наши инструменты! Все создано для них! — Учитель, может быть, хотел бы и кричать сейчас, но он полушептал, полухрипел. — Все, все для них, для наших рук, для наших инструментов, для нашего сознания, — тут все в одной связи, в одной цепи, которую порвать никто не смеет, слышишь ли? — все то, что прежде прозвучало, что прозвучало так, как этому и надлежало изначально быть, должно таким же и остаться и перейти, служить, — нить Ариадны! — ее рубить не смеет ни один, пусть даже тот, кто слышит что-то там свое иное, не похожее на всех, — не место этому, не место, он должен быть отринут, это выбраковка! мутант природы! с третьей декой или с третьим ухом! — нас уничтожат, если кто-то вдруг придет, чтобы разрушить здание системы, погибнем все, погибнем, гибель, гибель! — И тут учитель мелко-мелко затрясся, смеясь, и дико заблестел глазами мальчику в лицо: — Я тоже… слышал так… как ты!.. Всегда!.. Но не давал себе… Не позволял… Потом… недавно уж… исчезло!
Моцартовский черный человек, искушавший Паганини и Тартини дьявол, черный человек Есенина, чеховский черный монах, Мефистофель, собеседник Леверкюна, сен-сансова скрипка смерти — сгустились перед мальчиком в черный кривящийся облик, и мальчик, дрожа перед видом его, вопросил:
— Где она?
И было ответом:
— Я ее сжег.
Двойной урок музыки и эстетики кончился невесть когда, но этот сдвоенный урок был последним в тот день. Все сидели молча. Но стало невмоготу, и кто-то сказал:
— Нет морали.
Класс зашевелился. Ахилл посмотрел на них:
— Что-нибудь из басен Крылова? А также реализм и народность? Это уж я услышу от вас.
В классе снова прошелестело.
— Я знаю, — сказала вдруг некая девочка.
— Что ж ты знаешь? — обернулся к ней тот, кто обычно задирал ее, бывавшую не в меру искренней.
— Вот это что. — И отложив беззвучно пред собою крышку парты, она, покрываясь пунцовым, медленно встала и тихо-тихо прочла:
