о том, что произошло. Зачем волновать Мари-Мари? Она, чего доброго, больше не пустит их на охоту.
Однако они просчитались, думая, что смогут обмануть материнские глаза. Мари-Мари еще издали заметила, что Виктор с трудом передвигает ноги. На косулю, представлявшую собой великолепный охотничий трофей, она даже внимания не обратила, глядя только на сына. И вдруг вскрикнула:
— Сынок, что случилось? У тебя же все плечо в крови!
И тут же принялась обнимать и целовать Виктора, роняя слезы на его рану. А затем, охая и причитая, заново перевязала ему плечо.
Пришлось рассказать все без утайки. И напрасно Миклош пытался придать происшедшему вид забавной охотничьей байки, живописуя, как им удалось оставить в дураках и обратить в бегство огромного хищника. Мари-Мари была безутешна. Лишь мадемуазель л’Эстабилье уважительно промолвила:
— Я и не подозревала, что вы такой смельчак.
А Громобой Иванович крепко пожал Миклошу руку. Господин Барберри ошеломленно поглядывал то на Виктора, то на Миклоша и наконец, тяжело вздохнув, пробормотал:
— От этих парней только и жди неприятностей на свою голову. Они оба заслуживают хорошей взбучки!
— Ты прав! — кивнул клоун Густав. — Виктор совершенно не бережет свои руки, как будто гимнастом можно быть и без рук.
Один Пал Чайко пребывал в приподнятом настроении. Возбужденно пританцовывая, он вьюном вертелся вокруг молодых людей, обнимал их и радостно восклицал:
— Так, значит, он дал от вас стрекача? Ну, еще бы! Он-то думал, что напугает вас, как местных охотников, да не тут-то было! Напугать венгра! Ну и ну! У него для этого кишка тонка!..
Громобой Иванович, который, естественно, не мог принять участия в этом разговоре, тем временем освежевал тушу косули и, насадив на вертел сочный огузок, старательно крутил его над огнем, чтобы мясо прожарилось со всех сторон.
Наконец артисты расселись вокруг костра, чтобы приступить к вечерней трапезе. Но этот день продолжал преподносить сюрпризы.
Едва они успели распробовать жаркое, как из темноты донесся цокот копыт — и к костру приблизились два всадника.
Едва они успели распробовать жаркое, как из темноты донесся цокот копыт — и к костру приблизились два всадника. Каково же было удивление артистов цирка Барберри, когда они узнали в одном из них Сербу, дочь убитого воеводы, а в другом — ее молчаливого седобородого спутника, который, как позже выяснилось, приходился ей дядей.
Всадники спешились и приветствовали артистов как старых знакомых. Лицо Сербы, разрумянившееся от прохладного ветерка, казалось еще прекраснее, чем раньше. Ее ладную фигуру обтягивала узкая амазонка, а на сапожках блестели и позвякивали крошечные шпоры.
Серба рассказала — а Пал Чайко перевел ее рассказ друзьям, — что она со своими людьми преследовала убийц воеводы до самой Албании, но те укрылись в горных ущельях, и дальнейшее преследование было уже небезопасно. И сейчас она вместе с дядей возвращается домой, но уже скоро покинет родные края, с которыми у нее связано столько горьких воспоминаний. Воевода Шпачов был очень богатым человеком, и на оставленное им состояние Серба сможет беззаботно жить в любом месте, хоть в Париже, где ее не найдут враги отца.
Седобородый спутник Сербы за все это время не проронил ни единого слова и только, поглядывая на нее, одобрительно качал головой.
Едва она закончила свой рассказ, как Пал Чайко, который уже сгорал от нетерпения, поспешил поведать нежданным визитерам о подвиге, совершенном его соотечественником, — о схватке Миклоша с огромным медведем.
Напрасно наш герой пытался остановить этот словесный поток.
На бывшего матроса накатило вдохновение, и он восторженно описывал этот смертельный поединок, приукрашивая его все новыми и новыми, придуманными на ходу подробностями.
Когда он закончил, Серба протянула Миклошу руку и произнесла несколько слов, после чего полуночные гости попрощались, вскочили на лошадей и исчезли в ночи.
Вскоре все уже спали, и только Миклош долго сидел у догорающего костра, задумчиво помешивая палкой золу. А потом спросил у бывшего матроса, который лежал поблизости, покуривая короткую трубку:
— Пали, что сказала мне Серба?
— Так это… — сонно пробормотал Пал Чайко. — Это же… Честно говоря, я уже не помню…
И с этими словами он заснул, уронив в траву дымящуюся трубку.
Глава тринадцатая, в которой в судьбе наших героев происходят серьезные перемены
Вскоре после полудня на главной площади города Салоники раздались необычные звуки: барабанный бой и звон медных тарелок. И горожане увидели странную процессию. Впереди шагали музыканты, которые, надувая щеки, дудели в английские рожки. Следом гарцевал всадник со щегольски подкрученными усами, одетый в черный фрак и белые галифе, заправленные в лакированные сапоги. Голову его венчала широкополая ковбойская шляпа. Это, конечно же, был Цезарь Барберри, директор прославленного цирка, собственной персоной.
За ним на площади появились и остальные члены цирковой труппы — также в парадном одеянии. Дамы в роскошных платьях ехали в открытой карете, украшенной флажками, гирляндами и искусственными цветами. Мадемуазель л’Эстабилье водрузила на свои белокурые локоны такую огромную шляпу, какой в этом городе никогда не видели. Мари-Мари и Мисс Аталанта восседали под цветастым балдахином, словно какие-то средневековые принцессы.
За каретой вышагивал, помахивая массивной дубиной, Громобой Иванович в лохматом парике и в накинутой на плечи медвежьей шкуре.
Следом ехали на лошадях Виктор и Миклош в новых костюмах и в таких же шляпах, как господин Барберри.
За ними шел на ходулях Густав в своем клоунском облачении с изображенной на спине ослиной головой.
А замыкал всю процессию Пал Чайко. Он бил в огромный барабан, неся его на перекинутом через плечо ремне.
Так бродячие цирковые артисты совершили торжественный проход по улицам Салоников, куда они попали после множества приключений.
Прав был Пал Чайко. Салоники — действительно большой город. По крайней мере больше тех, где им до сих пор довелось побывать. Конечно, ему не хватало европейской ухоженности и порядка. Грязными кривыми улочками и обшарпанными домами он походил на все восточные города. И все-таки чем-то неуловимо отличался от них. На узких улочках толпилась самая разнообразная публика: от неряшливых валахов[30] до изысканно одетых английских купцов. Цыгане, евреи, греки, армяне, турки горланили возле своих лавок, зазывая покупателей, и возбужденно переговаривались между собой, причем каждый на своем языке. Но все они как-то понимали друг друга.
Это был один из самых оживленных портовых городов на восточном побережье Адриатики. Отсюда в далекие чужеземные края отправлялись большие пароходы, груженные фруктами, изделиями местных мастеров и прочими товарами. Тут непостижимым образом отсталость, романтизм и варварский дух Востока сочетались с достижениями западной
